Щебечущая машина - Сеймур Ричард

Токсичность может стать хорошей отправной точкой для понимания машины, которая «подсаживает» нас с помощью неприятных ощущений, потому что указывает как на удовольствие, получаемое от интоксикации, так и на опасность переизбытка – отсюда и медицинский термин «токсикомания», означающий злоупотребление токсичными веществами. Главнейший вывод современной токсикологии приписывается натурфилософу эпохи Возрождения Парацельсу: отравляет не вещество, а доза, в которой оно используется. «Любая пища и любой напиток, если превышена доза, есть яд», – говорил Парацельс.

Если токсичность – это неверно выбранная доза, то передозировку чего получаем мы? Даже в случае наркотиков ответ не столь очевиден. Как подчеркивает Рик Луз, воздействие одинакового количества одного и того же лекарства при введении разным людям может существенно отличаться. Фактическое восприятие лекарства – субъективный эффект, как его называют – частично зависит не от самого препарата, а от каких-то индивидуальных особенностей человека. В антидепрессантах не больше магии, чем в волшебных бобах. Они обладают ярко выраженной соматической силой, но должно быть что-то еще, на что можно воздействовать. И если бы «психосоциальное расстройство» было достаточным основанием, то зависимых людей было бы куда больше. На определенном этапе аддикция должна действовать и появляться в силу душевного состояния человека.

В случае зависимости от социальных сетей переменных значительно больше, чем в случае с наркотиками, поэтому понять, с чего начать, очень трудно. К примеру, разработчики интерфейса для смартфонов или планшетов делают все для того, чтобы с устройством было приятно взаимодействовать, держать в руках и даже просто смотреть на него. Причиной навязчивого желания взять телефон во время обеда, беседы, в разгар вечеринки или только что проснувшись, можно отчасти назвать физическое влечение к объекту и рассеянному, переливчатому свечению экрана. Как только мы заходим в приложение, контроль тут же переходит в руки разработчиков платформы. На протяжении нашего пребывания, как и во время видеоигры, жизнь на время превращается в единый визуальный поток, набор решаемых задач, маячащих перед носом наград и азартную игру. Людьми движут самые разные мотивы, включая вуайеризм, одобрение и осуждение, игру, интерес к новостям, ностальгию, социализацию и постоянное сравнивание себя с другими. Быть зависимым – значит испытывать влечение к функциям, которые предлагает платформа: от азартных игр и шоппинга до подглядывания за «друзьями».

У платформы нет никакого генерального плана по управлению нашими впечатлениями. По словам социолога Бенджамина Браттона, механизм «точен и неизменен», но в рамках этой «автократии средств» человеку дается относительная «свобода выбора». Протоколы платформы стандартизуют и прописывают взаимодействия пользователей. Дабы удержать людей у машины, они придумывают меры поощрения и ищут наши слабые места. Они манипулируют этим самым выбором в угоду своих настоящих клиентов – других компаний. Они засыпают нас стимулами, анализируют наши действия, чтобы научить быть той самой целевой аудиторией, к которой мы были причислены. Но они не заставляют нас оставаться и не указывают, как надо проводить время в сети. И даже больше, чем в случае наркотиков, токсичность в игру привносят сами пользователи.

Нет никаких доказательств химической природы этой токсичности. Чтобы обнаружить ее, нам, возможно, предстоит оказаться, как говорил Фрейд, «по ту сторону принципа удовольствия». У нашего необъяснимого желания гнаться за тем, что, как мы знаем, принесет нам лишь неприятные ощущения, есть название – «влечение к смерти».

Глава третья

Все мы знаменитости

Покажите мне человека без эго, и я покажу вам лузера.

Идеологическая функция знаменитости (и лотерейной системы) очевидна – словно современное «колесо фортуны», послание гласит: «Всё есть удача, кто-то богат, кто-то беден, так устроен мир… этим кем-то можешь быть и ты!»

Кто лепит нас вновь из земли и глины? Никто.

Кто слово свое произносит над нашей перстью?

Никто.

Одним пасмурным июньским днем в Эгли, уродливом пригороде Парижа, Осеан готовилась стать звездой. В интернете прославиться может любой желающий, пусть даже и на пятнадцать минут. Обращаясь к своим подписчикам в Periscope, приложении потокового вещания, принадлежащем Twitter, она был таинственно спокойна. Глаза ее, почти такие же темные, как волнистые волосы, не выдавали ни толики волнения. Даже когда кто-то из зрителей попытался потроллить ее, называя «грязной потаскушкой», «больной на всю голову» и требуя показать грудь, она продолжала сохранять спокойствие. Осеан сказала им потерпеть еще чуть-чуть, и тогда они увидят, тогда всё поймут.

Через некоторое время она попросила несовершеннолетних отойти от экранов и замолчала. В половине пятого девушка направилась на ближайшую железнодорожную станцию – в руках смартфон, запись включена – и бросилась под колеса скорого поезда. Эфир, который смотрели 1208 человек, завершился лишь тогда, когда один из спасателей обнаружил телефон. Смешно, но многие комментаторы обвиняли в произошедшем платформу. По мнению Жюстины Этлан, выступающей за защиту детей в сети, «это все равно, что посадить пятилетнего ребенка за руль Ferrari. Естественно, он врежется в стену». С таким же успехом можно было бы обвинять общественный транспорт или национальную культуру Франции – число самоубийств в этой стране выше, чем в среднем по Европе. Опустив Осеан до уровня ребенка, комментаторы, высказывающиеся в духе «подумайте о детях», упустили суть ее сообщения.

В своей работе «Печаль и меланхолия» Фрейд доказывает, что суицид всегда есть импульс убить другого, обращенный на самого себя. Это всегда самоубийство, но в то же время и послание. Когда человек лишает жизни себя, считает Лакан, он становится «вечным символом для других». Именно этого хотела Осеан. Ее смерть была протестом: отчасти против бывшего парня, который, по словам девушки, избил ее и изнасиловал, отчасти против общества, которое, как ей казалось, не умело сочувствовать, особенно в интернете.

Рана Дасгупта, в своем ярком эссе на тему самоубийств для журнала Granta, видит в этой истории тот случай, когда известность наступает каким-то жутким образом. Осеан, «как и все остальные, находилась в сильном возбуждении». Она пыталась стать частью онлайн-культуры знаменитостей, «подогнать свой образ под образ торжествующей медийной чудачки». Но, сталкиваясь в сети с «торжеством» самопродвижения, пользователи, как и все звезды, начинают ощущать внутри себя пустоту и думают, будто в этом холодном мире только они еще умеют мыслить и чувствовать по-настоящему. Так же, как в мире сэлинджеровского Холдена Колфилда, все, кроме него, фальшивка. А что если, задается вопросом Дасгупта, «в Осеан видели не просто раскрывающуюся звезду, а скрытую сущность знаменитости, которая может умереть в любой момент?»

Что такого в знаменитостях, что может умереть в любой момент? Теперь, отчасти благодаря классическим рассказам Кеннета Энгера о Голливуде, все знают, что бывшие кинозвезды подвержены суицидам, нервным срывам и разного рода зависимостям. Но этот феномен касается не только тех, кто упал со своего пьедестала. Исследования показали, что по сравнению с обычными людьми звезды в семь раз, а то и в несколько тысяч раз чаще кончают жизнь самоубийством. По-видимому, в мире знаменитостей есть нечто, что ужасает, разлагает и принижает звезду, словно путь к величию и есть путь к унижению.