Семья - Владимир Рублев

— Немного... Внештатным корреспондентом.

Колесов задумчиво забарабанил пальцами по столу. Валентин ждал, когда редактор, наконец заговорит о том, зачем сюда пришел уже второй раз Астанин: о работе.... Вероятно, свободное место есть, судя по вопросам редактора.

— Что же делать? — наморщил лоб Колесов. — Штат у нас сейчас полный, но и упускать вас из виду не хочется.

Все рушилось самым неожиданным образом. Значит, мест нет. Но куда же он тогда пойдет работать? Валентин мрачно вздохнул, уже поняв, что все идет не так, как предполагал он.

— А знаете что? — вдруг ожил Колесов. — Устраивайтесь временно на шахту, а при первом удобном случае мы вас заберем. Как вы на это смотрите?

Валентин пожал плечами и встал.

— Подождите, подождите, — остановил его Колесов. — Пока суть да дело, пока вы устраиваетесь, подыскиваете работу, вы бы могли нам писать, а? Идет?

— Попробую... — вяло усмехнулся Валентин. — До свиданья.

Но до конца он уяснил то, что произошло, лишь подходя к дому. Галинка, конечно, спросит, каков результат. Она очень, как понял Валентин, желает, чтобы он работал в редакции. И он понимает, почему... Все-таки это не только гораздо солиднее звучит, чем, скажем, служащий учрежденья или рабочий шахты: работая в редакции, он мог бы чувствовать себя равным ей. И уж, во всяком случае, это не воздвигало бы те неуловимые и на первый взгляд незаметные психологические барьерчики, которые, бесспорно, есть во всех недавно созданных семьях, где муж — рабочий, жена — человек умственного труда.

Но что же делать? Вероятно, идти на шахту, как подсказал Колесов.

— Ну вот, Галинка, в редакцию я не устроился... — с горечью сказал он, придя домой.

— Как не устроился? — испуганно глянула на него Галина. — А как же теперь? Где же ты будешь работать?

Галина выросла в учительской семье, отец и мать ее были педагоги. Для нее очень привычной и просто необходимой была та обстановка напряженного умственного труда, которая окружала ее с детства. И ей просто как-то не приходило в голову подумать, а как же живут в других семьях; она и педагогическое училище окончила, твердо веря, что лишь в школе есть ее, Галины, призвание и счастье. И она очень хотела, чтобы и Валентин был как-то близок к привычному ей труду, к тем понятиям, привычкам и делам, какими с юных лет пронизан был во всех мелочах каждый ее день. А вот теперь...

— Как же быть? — повторила она, растерянно глядя на него.

— В шахту... — невесело усмехнулся Валентин, уже зная ее ответ.

— Нет, нет, — вскочила Галина, шатнув к нему. — Ты не пойдешь туда, мы лучше уедем отсюда, ладно? — еще шаг, ее руки обвились вокруг его шеи, она припала к его груди, шепча: — Мы уедем куда-нибудь, ты устроишься работать в редакцию, а я — в школу. И это будет очень хорошо, да, Валентин? Только не в шахту, я не хочу, чтобы ты там работал... — она подняла голову и, близко-близко глядя в его глаза, попросила: — Расскажи, о чем вы говорили с редактором. Давай сядем на диван, ладно?

Он в приливе нежности, вспыхнувшей от ее близкого участия, крепко поцеловал ее.

— А ведь мне редактор, — сказал он, — предложил пока работать по их заданиям. Дадут мне удостоверение внештатного корреспондента, и я смогу бывать на всех шахтах.

Галина радостно воскликнула:

— Ну, вот, ты и будешь работать внештатным корреспондентом! Это же хорошо.

«Хорошо, да не совсем», — подумал Валентин, но огорчать Галину не стал. Уж он-то знал, что внештатный корреспондент не является работником редакции. Но то, что вся эта сумятица, возникшая из-за поступления на работу, как-то уладилась, порадовало его.

...Назавтра Валентин принес в редакцию стихи. Войдя к редактору, он нахмурился: там сидел Бурнаков.

— Знакомьтесь... А я в типографию.

Колесов ушел.

— Слышал от редактора, стихи пишете? — прервал молчание Борис Владимирович. — Надо литгруппу создавать, а из кого? Вот и радуемся с Алексеем Ильичом, если... если стихи будут удачными.

Борис Владимирович протянул Валентину подшивку местной газеты.

— Вы читайте в газете мои стихи, а я, если разрешите, — ваши. Надо ближе узнавать творчество друг друга.

И снова в комнате установилось молчанье. Оба с жадным любопытством уткнулись в строки чужих стихов.

— Хорошо! — вдруг воскликнул Борис Владимирович. — Мне это определенно нравится. «Краснеет в заросшей траншее проросшая в ягоды кровь...» Богатые эмоции вызывает эта строчка.

Валентин смущенно отвел глаза: он всегда терялся, не находил нужных слов, когда его хвалили.

Вскоре пришел редактор. Бурнаков, не стесняясь присутствия Валентина, восторженно отозвался о стихах, и опять у Валентина было какое-то ноющее и вместе с тем приятное чувство.

Возвращались из редакции вместе. Валентин уже привык к несдержанной лести Бурнакова и слушал его небрежно, зная, что от собеседника, кроме похвалы, ничего другого услышать не придется. И все же втайне он радовался этой лести и ловил себя на мысли, что Бурнаков, в сущности, неплохой человек, что напрасно он настраивает себя против этого красивого и разговорчивого мужчины.

— Алексей Ильич поведал мне, что вы будете внештатным корреспондентом, — прощаясь, тепло произнес Борис Владимирович. — Это хорошо, конечно. — Помедлив, Бурнаков участливо добавил: — А почему бы вам не пойти учиться в горный техникум?

— Не знаю, — признался Валентин. — Об этом я просто не подумал. Но мне кажется, что я в армии соскучился по работе, а не по учебе, мне хочется сейчас по-настоящему интересного, большого дела, чтобы весь я жил только им. А учиться, — он пожал плечами, — кто его знает, может, это и хорошо и нужно, но не сейчас.

Бурнаков подал руку Валентину:

— Думаю, что будем друзьями!

— Время покажет, — Валентин отвел глаза от пытливого взора Бориса Владимировича. Но руку пожал крепко, по-солдатски.

19

Встали люди поутру и не узнали своего города. Северный ветер принес низкие тучи, в окна бился сплошной поток мокрых снежных хлопьев. Слякоть, липкая грязь, пронизывающие порывы ветра.

Валентин едва вышел из подъезда дома, как снегом залепило лицо. Подняв воротник, он ощутил на шее прохладное прикосновение мгновенно тающего снега и зябко поежился.

Редакция помещалась в центре города, идти было далеко, и беспокойные мысли снова овладели Валентином.

Несмотря на непогоду, улицы города жили обычной для этого времени суток жизнью: вереницы людей растекались в разных направлениях, вездесущие ребятишки пробовали в канавах и лужах возле магазинов прочность своих сапог, со стоическим пренебрежением относясь к густо валившим с неба снежным хлопьям.

Недалеко от редакции Валентин едва не столкнулся с огромным мужчиной в коричневом кожане. Оба враз остановились, уступая дорогу, а через пару шагов одновременно обернулись.

— Ефим?

— Астанин!

Валентин обрадовался встрече: как-никак, бывшие сослуживцы-однополчане, а этим нельзя не дорожить!

— Уж не перебрался ли ты жить в Шахтинск, Ефим?

— Нет, я здесь... случайно... — Ефим как-то криво усмехнулся, — дела привели.

— Что за дела? В управление треста приехал?

— А, что там управление треста, — махнул рукой Ефим. — Что от тебя скрывать, — в управление милиции. Батьку забрали. Наговорили шептуны на него, что крепежный лес сплавлял на сторону. Завидущие кругом люди, самим не удается делать, так других топят.

— М-да... Ну, а ты устроился работать?

— Приходится, горе луковое. В шахте скриплю. Зато вечерами устраиваю такое! — Ефим повеселел. — Эх, горе луковое, только и погулять сейчас, пока не женился, а там... Льнут девки ко мне, ну, и я их ублажаю, да ни одной определенного ничего не говорю... И здесь, в Шахтинске, фрейлину завел себе... Вдовушка... Смазливая бабенка.

— Женись-ка поживей, пока не разбаловался окончательно, — перебил его Валентин.

— Успеется, — Ефим нагловато хохотнул, — с вдовушками-то лучше, горе луковое, у вдовушки обычай не девичий. Безо всяких романов, по существу вопроса, как говорится.

— Брось ты свою философию... — поморщился Валентин и заторопился. — Ну, будь здоров.

— Постой! А ты как? Работаешь?

Валентин помрачнел:

— Да кто его знает, и работаю, и нет.

— Как это?

— По заданиям редакции. Вроде как бы их корреспондент.

— Ишь ты... — Ефим неодобрительно посмотрел на Валентина. — В шахту лезть не хочешь, горе луковое. В интеллигенцию выбиваешься.

— Не дури... — сжал губы Валентин, подумав: «Сколько же злости в этакой громадине. В любом положении только темное видит».

— Ну, да ладно, — вздохнул Ефим, подавая руку. — Если в Ельное будет дорога — прямо ко мне... Я теперь полный хозяин в доме. Бате-то, видно, каюк будет. Да, вот еще что, горе луковое... — Ефим полез во внутренний карман кожана, снисходительно улыбаясь, — Зинка словно чуяла, что встречу тебя, фото передала. На, бери...