Мне тебя обещали - Эльчин Сафарли

Сейчас, выуживая из памяти надежно погребенные детские воспоминания, я поражаюсь, насколько сильно может быть желание не замечать очевидного. Мне так сильно хотелось иметь дружную семью, что я как смог ее придумал. Беседовал с мамой — по большей части в уме. Мысленно ездил с отцом на рыбалку — и никогда в действительности. Братья в моем воображаемом мире вставали за меня горою, дрались за меня с отпетыми хулиганами на пустыре за школьным двором.

Порой не получить желаемого — тоже удача. То, что ни одна из моих детских фантазий не сбылась, научило меня больше полагаться на свои силы. Добиваться всего самостоятельно. С другой стороны, я точно знаю, как не стал бы относиться к своим детям — не считал бы их своей собственностью, своими оловянными солдатиками, которыми можно играть, отдавая им команды. Если бы у меня были дети. Но это абсолютно исключено, и значит, мне придется двигаться в других направлениях.

Вечер понедельника, еще жарит, я сижу на балконе в трусах, немного виски со льдом. Сложный рабочий день не оставил утомительного осадка. В обеденный перерыв работники отдела решили собраться в соседней кафешке, обсудить план коллективного отдыха за городом. Я сразу отказался: «Мать приезжает на уикэнд, не могу ее оставить». Не хочу нарушать тишину. Забронировал столик в итальянской пиццерии, в десяти минутах езды от офиса, и решил пройтись пешком. Появился аппетит к солнцу, хотя сегодня оно безжалостно горячее.

Именно сегодня утром, пока чистил зубы у открытого кухонного окна, я понял, что снова радуюсь новому дню. Хотя еще два месяца назад все было иначе. Жизнь казалась съезжающей крышей, прошлое — окончательно непобедимым. Сейчас же мир повернулся ко мне всей своей красотой, лучшими своими людьми.

В пиццерии встречает замечательная официантка по имени Свет. Она действительно невероятно светлая, рыженькая, с россыпью веснушек на щеках. Похожа на Лисенка. Я сижу, улыбаюсь ей. Она, забавно тараторя, расхваливает мне неаполитанскую пиццу и улыбается в ответ: «Не пожалеете, она у нас лучшая в городе. Представьте себе, лепешка смазывается оливковым маслом из Модена и томатным соусом. Сверху посыпается чесночком, моцареллой, анчоусами и в печь, настоящую, дровяную. Объедение!» Заказываю пиццу, салат из горячего шпината с лимоном. От десерта тоже не отказался бы, но вовремя останавливаю себя. Мне еще работать! А после такого пиршества будет клонить в сон, поэтому лучше сойду на полдороге.

Она любила пиццу, Италию и знала толк в итальянской кухне. Теперь понятно, почему именно сегодня, в первый день внутренней весны, меня потянуло в итальянскую пиццерию. Знак это или совпадение? Именно сегодня я вспоминаю о ней без горечи утраты. Улыбаюсь эпизодам из нашей истории, и благодаря этой улыбке мне легче представлять ее живую. Будто картинка светлеет — лучше видно, легче коснуться. Оказывается, боль утраты делает воспоминания мутно-серыми — это замечаешь после того, как снова выходишь на свет.

...Мы стоим на шатком подвесном мосту, качающемся на ржавых тросах над спокойной водой. Рассматриваем рыбок в прозрачном канале, обсуждаем грядущую поездку в Моден, город итальянских обжор и гастрономического разврата. Вокруг никого, и нам хочется, чтобы всегда так было. Наше чувство эгоистичное, замыкание двух проводов, другие контакты не нужны. Она говорит, что любит лето именно за такие дни — когда можно подружиться с природой вдалеке от городского шума.

— Вот только, знаешь, я, наверное, так сильно ждала лето, чтобы снова заскучать по осени. По слегка холодному воздуху и печальным сумеркам. Кутаться в шарф, согревать руки в карманах... Я сумасшедшая, да? Весь год торопила лето, оно наступило и все, я перегораю. И дело не в жаре, от нее не устаю. Просто характером я больше похожа на осень.

Потом она затихает, так внезапно, лирически, подходит ко мне, обнимает со спины и целует куда-то между лопаток, отчего что-то ухает там же, на пару сантиметров левее. И стоит только мне, обернувшись, сгрести ее в охапку и поцеловать в ответ, как начинается летний дождь. Веселый, сильный, с крупными каплями. Мы прячемся под деревом, она вспоминает, как в детстве с сестрой бегала по улице во время дождя без зонта:

— Мы кричали, играли в догонялки или просто считали лужи. Вот говорят, что чудес на свете не осталось, что нет больше ни одного единорога, ни одного дракона, и дриады с эльфами канули в далекое прошлое. Я иногда сама верю в исчезновение всего этого. Но потом вспомню о детстве, как сейчас, и все снова кажется двухсторонним, как шляпа волшебника, — реальность и сказка. Нас просто быт своими пинками заставляет поверить в то, что у жизни один слой.

Официантка Лисенок приносит новорожденную пиццу, от дурманящего аромата подрумяненной моцареллы по моему желудку пробегает судорога. Даже в обычной неаполитанской пицце можно разглядеть тот самый второй слой, сказочный. Конечно, он должен быть повсюду. Ты была права, любимая.

Запираю дверь, рука скользит по перилам, ступеньки лестницы ковром под ногами. Выбегаю из подъезда. Неосторожными шагами вопреки привычному ходу. Летний дождь смыл с асфальта выжженные отпечатки солнца.

Я не причесан, я неопрятно одет. Время пустых прикосновений — ничего не хочется, кроме того чтобы быть. Внутри летают грозные птицы, зловеще кружат над надеждами, застилая их серыми тенями. Я иду в неизвестном направлении. Мне нужно идти. В движении чувства не так душат, как ночью, когда ворочаешься в постели, собирая одеяло в плотный комок, чтобы было кого обнимать во сне. Мимо машины. Гудят, обгоняют, спешат. С минуту толпятся у молчаливых светофоров, потом срываются с резвостью гончих. Вечное стремление успеть — куда и за чем угодно. А что важно? Только любовь.

Мы ждем любовь про себя, в тихой заводи своего одиночества, не осознавая, что обманываемся. Что долгожданный стук в дверь не прозвучит, а на пороге не появится спаситель с храбрым сердцем. Это все в книжках, это все в голливудском кино. Там все красиво — жизнь быстрее, чем наша, люди более подтянутые и крепкие, чем мы, декорации новее и дороже, чем те, что окружают нас.

А в настоящей жизни? Красиво иначе, больно иначе. И это совсем не плохо, может, даже хорошо. Мы плачем иначе — солеными и настоящими слезами. Зато у нас есть право на выбор сюжета: мы играем жизнь так, как хотим, и нам не кричат в рупор, требуя повторить в десятый раз дубль. Мы же сами режиссеры своих судеб. Может, истинное счастье в этой свободе?..

Я выучил наизусть схему правильной жизни. В ней нужно радоваться каждой крупинке песка на летнем побережье; противостоять внутренней боли, отвлекаясь на радужные оттенки; любить людей и научиться отдавать им накопленное тепло. В ней главное верить в новый день, благодаря небо за уходящий. Да, я знаю ее от корки до корки! Но это не значит, что я могу распространить эту схему на свою жизнью, как вставить новые стекла в старую раму.

Это не так легко. Особенно когда ноют старые раны. Самая большая чушь, что их залечивает время. Оно обрабатывает антисептиком, накладывает повязку, которую рано или поздно все равно сорвет ветром очередного разочарования. Без них не обходится ни одно начало, ни одно продолжение.

Я просыпаюсь и говорю себе: «Эй, чувак, теперь ты будешь жить иначе». Периодически у меня случаются такие утра, но следом за ним наступают вечера, когда худые и мрачные, как летучие мыши, воспоминания слетаются на робкий внутренний свет, словно безобидная мошкара. С каждой минутой их становится больше. В итоге они затмевают все. И я, пораженный, прячусь от них, дожидаясь нового утра. Чтобы снова попробовать сказать себе мантру о жизни, надеясь, что она не потеряет силу ближе к вечеру.

Наедине с тишиной. Выбираю тяжелые камни из центра жизни и складываю их по краю собственного мира. Пусть служат защитным бордюром — нахально забегающие непременно спотыкнутся, а прочие ползуны, ударившись головой о глыбу, не станут сюда соваться. Нет, я не заперся в одиночестве — просто это время разговора с собой, когда остерегаешься вербальных вибраций.

Я почти не озвучиваю непрестанный внутренний шум. Два-три человека, с кем позволяю себе раскрыться. Для остальных — угрюмый вид, циничные шутки или даже абсолютно отсутствующий вид: я — ныряльщик в бездну. Мужчины не говорят зря. Убеждать должны не наши слова, а поступки и руки. Мой дедушка повторял: «Мужчина должен уметь молчать обо всем, что имеет значение лишь для него одного».

Женщины — другие. Водопад написала мне эсэмэс. Переживает: «Нельзя все держать в себе, милый. Так ты только запутаешься в вопросах и ответах. Пока боль не вытечет наружу, сердце не очистится». Я не нахожу ответа — трудно назвать то, с чем я изо дня в день воюю, надеясь на победу. Окружающим легко сказать: «Не принимай близко к сердцу». Откуда им знать, какова глубина твоего сердца? И где для него — близко? Только самому возможно поднять с земли камни, о которые когда-то спотыкался.