Офирский скворец (сборник) - Борис Евсеев

– Нич-чего не ясно!

– Мир тр-реснул…

Ученые, с интересом птиц разглядывавшие, были значительно прозорливей и в своих мыслях последовательней:

– Академия – тю-тю.

– Передел собственности…

– Похороны Академии – что тут нового? А вот, говорят, в Новосибирске – четыре новеньких Нобеля на сиротских койках ржавеют.

– Зарплат жалеют и смотрят косо!

Правоохранители, находившиеся тут же для контроля за птицами и особо говорливыми учеными, больше молчали, в научные споры не встревали.

Наконец, птицеведы дали правоохранителям доступные пояснения.

Главный птицевед Вострилов произнес «компактную речуху» (так он сам выразился) о мозге и безмозглости птиц, об их ограниченных умственных способностях и о гордыне хозяев, пытающихся выдать тупые выкрики за острый птичий ум.

Тут вмешался Никита Торубаров: да, мозг скворцов не представляет собой ничего сверхценного. Но вот гортань! Это же неисследованное чудо, коллеги! И механизм зарождения звука, и принцип возникновения слов в птичьей гортани так до сих пор и не изучен. Вот и будем изучать! А упрекать птиц за безмозглость опять-таки не будем. В дикой безмозглости можно скорей упрекнуть людей. Кстати, некоторые из присутствующих яйцеведов сами словно бы из пингвиньих яиц вылупились: ни аза в глаза не знают!

Речи и ответы на них были изумительно хороши. Но тратились, к сожалению, впустую: ни одной майны-самочки средь московских говорящих скворцов найдено не было! Не было, конечно, промеж временно интернированных птиц и скворца-говоруна из зоопарка.

Это и ученый Вострилов, и ученый Торубаров определили сразу.

– Ну а раз так, об чем разговор, уважаемые деятели науки? Будем сами искать, а вас поздней побеспокоим.

Стали искать дальше. Правоохранители, в меру сил и со скидкой на орнитологическую безграмотность, проявляли усердие…

И все же первым отличился ученый Торубаров: в «Театре Клоунады и Перформанса» вроде бы обнаружился тот самый скворец!

Кирилла и Человеев

Кирилла нежная, Кирилла солнечная – опять передумала. Решила ехать не на Каширку, не в Черниговский скит – отсидеться денек-другой у подруги решила. И уже от нее звонить по телефону, который был записан на обратной стороне пакетика, болтавшегося на шее у скворца. При этом отдавать скворца, так удачно названного Велодриммером, в чужие руки Кирилле ужасно не хотелось.

Бывший повеса, а теперь исследователь земли Офир и собеседник авантюриста Тревогина Володя Человеев напал на след скворца не враз. Однако все через того же ученого Торубарова, а позже через секретаря креативщиков Лазаря Подхомутникова, кивавшего на таксидермиста Голева, путь священной майны до «Театра Клоунады» прослежен им был.

Театр на звонки не отзывался. Тогда еще через одного знакомого была найдена мобилка Суходольской. Инженю сквозь слезы предположила: скворца унесла Кирюленция, иными словами – завлит Слуквина.

Тут разговор наполнился диким рыком, горестными мольбами, урчанием и треском. Труба Суходольской заглохла. Однако теперь найти номер завлита было делом нехитрым.

Первый звонок ничего не дал. Не было Слуквиной в сети – и баста!

Вдруг через час – дозвон. Чуть капризный, но, как опытному Человееву сразу же показалось, безобманный женский голос.

Потолковали. Встретиться с Кириллой Юрьевной договорились через два часа у ворот рынка «Каширский двор».

У входа было людно, и Володя не сразу уцепил взглядом миловидную, в песочном плаще золотоволосую женщину со вздутым кулем в руках.

– Там дальше – доски и садовые домики… Зайдем поглубже, спрячемся. Они нас там точно не найдут!

– Кто они-то?

– Ну те самые… Не знаю даже, как назвать их.

– Это вы чучельника так испугались?

– Что вы! Никакого чучельника я не знаю. Там артисты утырочные! Сами вроде из Театра Российской армии, а сами убивать пришли. Какой-то «Правый сектор», ей-богу. Актеру Чадову кишки выпустили! Митю Жоделета, нашего сценариуса, колесовать обещали. Я-то убежала, а Митя, он, может, уже и колесован…

– В какой улице эта лахудра живет? – допрашивал зачем-то вернувшегося в ТЛИН чучельника Игнатий.

– Да я почем знаю? Вы у театральных спросите!

– Жить хочешь? Тогда узнай. До восхода луны даю тебе сроку. Заодно вину свою перед зверьми искупишь! Иначе мы тебя самого тырсой набьем! Сколько чучел сотворил, аспид? Не считал?

– Не аспид я. Таксидермистом быть, если хотите знать, высокое искусство. И тяжкий крест, между прочим. Я им – внутренности вынимай, я им – проволоки в хвосты вставляй… А до потрошения? Я их корми, я их пои, мне тяжко, мне невыносимо горько, а они – урчат и гадят.

– Так ты еще и зверильницу содержишь?

– А то. У меня полный кругооборот зверей и птиц: от леса и клетки до охотничьего магазина и Дарвиновского музея. Сейчас подходящий товар по своей цене ни за что не купишь. Вот и содержу, вот и кормлю их, и режу!

– Молчи, аспид. А за поругание честно́го креста – отдельно ответишь.

В квартире на Каширке – квадратной, уютной – Кирилла и Володя наконец отдышались. Скворец пил воду и молчал. Лишь изредка с шумом раскрывал крылья. Чуть позже недовольной походкой прошел на кухню и там затих.

Кирилла слушала рассказ Человеева про страну Офир. Знакомы они были всего ничего, а казалось – целый год. Было приятно, было радостно. Вот только Иван Тревогин, про которого Володя полузнакомой девушке сразу же рассказал, вызвал у Кириллы чувства смешанные.

– Какой-то характер у этого Тревоги надувательский. Может, он, как говорил бедолага Чадов, обычный темнила!

– Кирилла, светлая вы моя! Так ведь часто одни только пролазы и темнилы подмогой русскому духу были. Двигали они наш дух вперед, воздымали его ввысь, наполняли авантюрной и творческой энергией. А сами потом в сторонке отдыхали. Хорошо, если все ими сделанное доставалось святым. А то ведь чинушам! Ну а честные дурильщики и веселые прощелыги… На них только указывали пальцем или в лицо им плевали!

– И про вольности имперские – как-то странно. Все вокруг империю почем зря костерят, тюрьмой этносов зовут. А вы говорите – вольности.

– Да, златокожая, да! Но ведь империя нужна новая, небесная! И вообще правильней называть империю – Царством Простора!

Кирилле неудобно было сходить переодеться, и она слушала Володю в уличной, грязновато-пыльной одежде. «А могла бы в новеньком халатике сидеть», – недовольно передернула она плечами.

Тут застрекотала мобилка. Кирилла провела пальчиком по экрану.

И нарисовался в окошке актер неизвестного театра: страшный, в камуфляже, с бровями рыжими-волохатыми! Актер что-то немо орал. Кирилла, глядя на картинку, вздрогнула, непроизвольно включила звук.

– …скворца отдашь – живи себе с Богом! Через два часа, как луна взойдет, – у Голосова оврага, на спуске… Не принесешь скворца – всему вашему позорищу конец. И тебе тоже. Мы из Тайной экспедиции, с нами, девка, шутить – на дыбе очнешься!

Через два часа Игнатий, Акимка и Савва, не дождавшись у оврага лахудры со скворцом, все в том же камуфляже, правда, заткнув за пояса придурочные свои малахаи, стучали ногами в дверь Кириллиной квартиры.

Взломав шкворнем замок, проникли внутрь. Искали скворца и его новую хозяйку тщательно, с неослабным рвением.

Ни скворец, ни лахудра найдены не были. Но вот перышко скворцово – оно Акимкой обнаружено было. И парсуна лахудры (саму лахудру мельком видели на театре) висела здесь же, отблескивая стеклами.

Стекла были мигом расколоты, бокалы из шкапчика рассыпаны мелким дребезгом, стул разломан, цветы выброшены в окно.

Игнатий ушел на кухню. Савва ухватил зубами лежавшую на полу парсуну, выпавшую из стекол. Грызанул раз, другой. Картон был крепок.

– Отдай. – Акимка схватился за намалеванную лахудру, вырвал ее у Саввы.

– А как же Машка? – рассмеялся турок. – Или ты здесь собрался остаться, за лахудрой приударить решил? Не боишься Игнатия?

– Здесь не здесь, а хватит красоту пыточным делом мерить!

Акимка бережно согнул картонную парсуну вдвое, спрятал за пазухой.

Вернулся Игнатий. На губе его повисла колбасная кожурка, из волос торчал рыжий зонтик укропа.

– Упредил, чучельник! Настучал по мобилке. Кабы в живых его не оставили, наш был бы скворец!

– Поймаем – в чучельный вертеп его. Пузо древесным опилом набьем и помереть не дадим сразу…

Овраг, туман, расселина

Голосов овраг пользовался на Москве славой аховой, славой мутной. Не то чтобы слава эта была совсем ни к черту – скорей, была она завлекательно-отталкивающей.

Простой народец дудел, как в одну дуду: в овраге без следа исчезают ни в чем не повинные люди! И вовсе не по чьей-то злой воле или преступному умыслу – от необъяснимых явлений.

Продвинутая публика, ясен перец, твердила иное: в овраге исчезают не только мужчины и женщины – туда скатываются и там пропадают уродливые общественные явления, неразрубленные узлы истории, пустые промежутки культуры и отсохшие ветви технического прогресса!