Сердце меча - Ольга Чигиринская

— А вы? — удивилась Констанс.

— А я не нашелся, что возразить. Вот скажите, возможно ли, чтобы Бог отправил в ад христианина, который пострадал и умер за свой народ?

— Я не рискну дать однозначный ответ на этот вопрос, — покачала головой Констанс.

— Вот и я не рискнул. По совести так не получается. Да я и сам верю, что Райан Маэда -праведник. Так зачем я буду запрещать пацану считать его своим покровителем?

— Нет смысла, — согласилась Констанс тогда. И теперь, улыбнувшись, добавила к короткой литании святым покровителям корабля и экипажа:

— Райан Маэда, воин и исповедник, молись за нас.

Часовня, казалось, еще хранила тени капитана, субнавигатора, пилота и его ученика. Констанс погасила свечи и вышла, плотно прикрыв дверь. Ее ждала койка. Во время прыжкового маневра все, кто не участвует в нем, должны находиться в койках и пристегнуться. Голос капитана, объявивший по терминалам внутрикорабельной связи пятиминутную готовность, напомнил ей об этом. Перед тем, как зайти к себе, она навестила Гуса в его холостяцкой каюте, нашла его в должной позиции и пожелала удачи.

Бет уже уложила в койку Джека, но еще не легла сама.

— Почему ты еще не пристегнулась? — нахмурилась Констанс.

— Тебя ждала.

— Укладывайся немедленно.

Капитан объявил трехминутную готовность. Потом — минутную. Констанс ощутила, как все волоски на ее теле встают дыбом. Так всегда бывало перед прыжком. Физиологическая реакция. Она привыкла.

Что-то изменилось во внутренних ритмах корабля. Потом накатило странное состояние: похожее на обморок, и одновременно светлое. Восприятие обострилось, сознание исчезло. Это слишком походило на сумасшествие, поэтому Констанс, при всей любви к орбитальным полетам, не любила прыжки.

Сила тяжести переменилась несколько раз, восприятие и сознание заняли свои прежние места. Прыжок закончился, но колебания гравитации говорили, что прыжковый маневр идет вовсю, и что он не прост.

— Ма, — Джек захныкал. — Мне плохо. Иди сюда.

Какая жалость, подумала Костанс, что койки не позволяют лежать вдвоем с ребенком. А ведь Джек ни разу не прыгал. Он родился на Мауи. А вот Бет переносила прыжки с легкостью — пилотский дар имеет этот побочный эффект.

— Джеки, милый, потерпи. Скоро закончится маневр, и я тебя возьму.

— Ма-ама!

Корабль тряхнуло. Потом сила тяжести начала нарастать — Констанс на секунду перехватило горло — и вдруг вернулась к норме.

Капитан объявил, что маневр окончен и корабль лег в дрейф. Констанс с облегчением отстегнулась и встала, отстегнула Джека, приласкала его. Хныканье прекратилось.

— Ну а теперь мы будем просто спать, да? — спросила она.

Но едва она принялась раздеваться, как в коридоре раздались уверенные шаги и в дверь каюты постучались.

— Мэм, — сказал Болтон с той стороны. — Капитан просит вас зайти в рубку.

Они поднялись на верхнюю палубу. Прикосновением ладони к сенсорной панели субнавигатор открыл дверь в рубку. — Сюда, мэм.

Он выдвинул ей кресло. Капитан Хару сидел за штурвальным пультом, руки его были заняты рулевой консолью и он ограничился коротким кивком. Горел фиолетовым светом полусферический экран, на нем двигались неспешно небесные тела различной формы. Дик и Майлз лежали голова к голове на пилотских креслах — оба бледные и мокрые, оба время от времени откусывали от плитки шоколада и отпивали через соломинку из пакета с энерджистом. Их работа на сегодня была закончена, но по правилам пилоты должны находиться в рубке еще час после прыжка — на случай, если маневр выхода из дискретной зоны будет таким неудачным, что кораблю останется только спасаться новым прыжком. Леди Констанс читала где-то, что за десять минут объективного времени пилот может потерять килограмм веса, а два часа объективного времени вполне могут привести пилота к смерти от обезвоживания и нервного истощения.

Капитан и Джез Болтон поменялись местами.

— Мы меняем курс, — сказал капитан Хару. — Извините, миледи, но мы получили «Мэй Дэй». Сантор, источник сигнала.

Одно из отдаленных небесных тел, выглядевшее песчинкой в торжественном и медленном водовороте, на экране превратилось в источник круговых волн.

— Вон они, — сказал капитан. — Тридцать пять от нас к востоку, семнадцать сорок две к югу и сорок один к зениту. Сантор, свет.

Зеленое свечение преобразованных радиоволн сменилось естественным светом ближайших звезд. Свет был размытым и белесым, словно «Паломник» прокладывал себе путь в разбавленном молоке. Девять десятых объектов исчезли с экрана, поглощенные этой дымкой, самая ближняя из звезд выглядела примерно как Химера, солнце Сирены, со второй планеты системы, холодной Соледад. Звезда была почти в зените, остальные звезды были не видны, а ближайшим объектом на экране казался бесформенный астероид, неподвижный относительно «Паломника» — видимо, корабль двигался с ним параллельным курсом.

— Место сами видите какое, — сказал капитан. — Сантор, рентген!

Рубку снова залило фиолетовым светом, на экране зажглись сотни звезд и замаячили тысячи астероидов разных размеров.

— Приятненько, а? — спросил капитан. — Одно слово, Пыльный Мешок. Каждый год кто-нибудь тут гробится. Самое главное — выскочить из дискрета параллельно плоскости эклиптики. Мы сумели, а этот бедолага, видно, нет. Так что, миледи, нам предстоит неделя спасательных работ. Черепашьим ходом дотрюхаем денька за два, еще сутки потратим на разведку, и сколько получится — на дело, потом двое суток возвращения на курс, и сутки я оставляю про запас, на всякий случай.

— Что требуется от меня? — спросила Констанс. — Согласие на задержку в пути? Я согласна.

— Нет, миледи, — покачал головой капитан. — Я вашего согласия не спрашиваю, потому что по гражданскому уставу на корабле я первая и последняя власть во время рейса. Я вас просто в известность ставлю.

Леди Констанс улыбнулась.

— Скажите, капитан, а если бы я властью доминатрикс потребовала у вас не менять курса и продолжать путь, не оказывая помощи?

— Я бы ослушался, миледи. А уж после принял от вас такое наказание, какое вы изволили бы наложить. Навряд ли оно было бы хуже, чем тьма вечная, где плач и скрежет зубовный, а ведь Господь наш сказал, что если кто пройдет мимо ближнего, просящего о помощи, то как раз туда он и отправится. Или мы не православные?

— Обидно будет, — сказал негромко Джез, — если окажется, что всех людей с этой жестянки давно сняли, просто какой-то муд… мудрец забыл сигнал отключить.

— Нет, — усталым голосом сказал Майлз. — Там есть живые.

Никто не спросил, откуда он это знает. Майлз в таких вещах никогда не ошибался.

До Дика Суны наконец-то дошло, что он влюблен.

Не то чтобы он был глуп или душевно холоден — просто ему было не с чем сравнивать. Если бы его спросили, любит ли он кого-нибудь, он бы без колебаний ответил, что любит Бога, коммандера Сагару, своего капитана и Майлза и вообще всех друзей. Если бы при этом уточнили, любит ли он женщину, и не в том смысле, что Деву Марию — он бы после некоторого раздумья назвал леди Констанс, хотя она в его личной иерархии была всего лишь на одну ступеньку ниже Девы. Проведя последние три года жизни среди космоходов, он много знал и о той любви, которую предлагала синеволосая Веспер, но одна любовь и другая никак не соприкасались: первая была наилучшим уделом души, вторая — вещью недостойной настоящего мужчины, потому что в этом случае люди использовали друг друга, чтобы получить деньги в обмен на удовольствие, а Дик с детства затвердил, что использовать других — подло, а позволять использовать себя — глупо. Конечно же, он знал и о том, что Бог благословляет браки, и о святости супружеской любви. Из Катехизиса. Единственный брак, который он наблюдал вблизи — брак мастера и мистресс Хару — полностью соответствовал как этому, так и книжным представлениям, почерпнутым из «Хэйкэ» или жития святого Джона и Эдит: наивысшим выражением супружеской любви была взаимная преданность и верность, хранимая на том и на этом свете. Но Шекспир искривил пространство, подобно Лобачевскому, и параллельные прежде прямые любви духовной и телесной пересеклись. Герои Шекспира говорили о любви теми же словами, что и девушки, подобные Веспер — и все же говорили о той любви, которую Катехизис называл святой. И оказалось, соленые шутки пристали ей точно так же, как святость.

И Дик, и Бет последние годы были лишены общения со сверстниками другого пола, а значит — и минимального опыта, но теорию получали из разных рук: Дик — от прожженных космоходов, чьи откровения только утвердили его в мысли, что блуд — жуткая гадость, а Бет — из болтовни вавилонских девчонок, которые, по их словам, на каникулах успели попробовать и то, и это, да из любовных романчиков настоящего и прошлого. Ей практика представлялась несколько иначе, чем ему, а он этого знать не мог, а если бы и знал — не поверил бы, так как его влюбленное сознание уже успело наделить Бет всеми мыслимыми добродетелями.