«Если», 2011 № 04 - Журнал «Если»

Близняшки ахали, прижимали ладони к щекам и иногда плакали, а Эльке было не очень интересно. Хотя на столичные улицы и дома в четыре этажа посмотреть, конечно, хотелось. Но деду, видно, тоже не нравилась фильма: он встал, со стуком поставив пустую чашку на пустое блюдечко.

— Я сейчас, — пообещала Элька, — сейчас лягу. Деда только провожу.

В гостиничных сенях дед долго и старательно обматывал ноги портянками, кряхтя натягивал тулуп.

— Деда, — спросила Элька шепотом, при этом изо рта у нее вырывались клубочки пара, словно у маленького дракончика, — а с тюленем чего?

— Каким еще тюленем? — дед повернул к ней лицо, малиново-красное, поскольку долго сидел, опустив голову.

— Ну, деда-а, — проныла Элька.

— Вечно тебе, дева, что-то мерещится. Заблуждения, называемые иллюзиями, конечно, присущи твоему нежному возрасту, но мыслящий человек способен…

— Деда, я ж все понимаю, — зашептала Элька, и пар заклубился вокруг ее бледного лица, — я ж как могила. Только скажи.

— Ничего, — сказал дед, пожав плечами. — Оклемался, перекинулся и ушел.

— Спасибо хоть сказал?

— Спасибо ей, — проворчал дед и более ничего не сказал. Из-за двери несло холодом, и Элька беспокойно переступала с ноги на ногу.

— Как ты думаешь? Это они? Это их… тот поселок, про который пан Велиранд…

— В море, дева, есть всякие твари пострашнее тюленей, — сказал дед. — А ну, марш в постель.

Ночью Эльке снились кошмары — огромные твари выходили из моря: по улицам поселка в странном четком и в то же время призрачном свете двигались густые черные тени, и не было от них спасения.

Утром пришел пан доктор, выпил в кафешке чаю с булочками, вежливо пошутил с близняшками, приложил к Элькиным лопаткам холодную трубу и сказал, что она, пожалуй, здорова, но мыть полы в гостинице ей пока нельзя, потому что холодная вода вредна неокрепшему организму. Так что мать теперь мыла полы сама, а Элька только проветривала комнаты и вытряхивала постели, которые поначалу казались очень тяжелыми, а потом ничего. Зато цыпки на руках сошли, и пальцы сделались почти как у настоящей пани, тонкие, чистые и белые. Матери было обидно: теперь руки покрылись цыпками у нее, и пан управляющий, зайдя выпить кофе, намекнул ей, что с такими руками стоять за буфетной стойкой и неприлично даже.

Еще доктор сказал, что Элька выздоровела достаточно, чтобы ходить в школу. Элька выслушала это с двойственным чувством.

С одной стороны, дома было скучно. С другой — в школе Эльку дразнили. Она могла замечтаться посреди урока, уставясь в одну точку, и пани Ониклея уже однажды одернула ее, что, мол, не такая уж ты принцесса, чтобы не слушать, когда все слушают. С тех пор Эльку прозвали «прынцесса», и это, учитывая Элькины обстоятельства, было особенно обидно.

Эльку встретили равнодушно, словно за то время, что она болела, остальные ученики перешли какую-то невидимую черту и оказались по одну сторону, а она — по другую.

Только Аника, сын пана директора комбината, парень глупый и важный, сказал:

— О! Прынцесса явилась.

— Дурак, — равнодушно сказала Элька, усаживаясь за парту. Парта тоже показалась какой-то не такой. Тесной. И как будто чужой.

Аника хотел сказать еще что-то, но тут в класс вошла пани Ониклея, учительница.

— А, Эля, — кивнула она, — выздоровела?

Эля понимала, что пани Ониклея ее не очень-то любит и спрашивает просто из вежливости, поэтому она только кивнула и уставилась в парту. На крышке кто-то вырезал ножиком: «Элька-сарделька».

— Она никогда не выздоровеет, — сказал Аника, — это не лечится.

Ученики захихикали, словно Аника сказал что-то умное. Анику боялись, потому что родители учеников — не все, но многие — работали у его папы. К тому же у Аники в кармане всегда имелись деньги, на которые он водил тех, кто ему нравился, в кондитерию. Говорили, что летом с первым пароходом папа отправит Анику учиться в столицу, в специальную школу для управляющих, где учат экономике, и Элька ждала этого с нетерпением. Она понимала: Аника — нечто вроде ржавчины, которая, стоит ей только попасть на что-то, способна даже неплохое сделать никуда не годным. Бывают такие люди.

Она втайне надеялась, что в столице господские дети будут смеяться над ним и обзывать деревенщиной.

— Встань, Аника, и расскажи о Тресковых войнах.

Элька подумала, что пани Ониклея не такая уж и плохая. Лучший способ заткнуть Анику — это спросить у него урок. Урока Аника никогда не знал.

— Тресковые войны, — сказал Аника, возвышаясь над партой, — это когда… Графство Меленбуржское подписало договор с союзными тюленями и…

— В каком году?

— Что?

— Не подсказывай, Михась. В каком году?

— При этом… его светлости… как его… А почему вы Эльку не спрашиваете?

— Эля много пропустила, — сказала пани Ониклея. — Я дам ей темы, чтобы она нагнала, и буду спрашивать отдельно.

Пани Ониклея сказала это больше для порядку. Элька училась спустя рукава и постоянно витала в облаках, и пани Ониклея на самом деле давно махнула на нее рукой. Мама и так хотела на следующий год забрать Эльку из школы. Читать, писать и считать умеет, а что еще надо?

Аника еще немного потоптался, глядя в потолок, словно надеялся увидеть там большие черные буквы, сложившиеся в историю о Тресковых войнах.

— Садись Аника, — сказала пани Ониклея неодобрительно, — и скажи господину директору, что я зайду вечером.

Похоже, подумала Элька, даже у пани Ониклеи терпение лопнуло. Хотя перед паном директором она заискивала — он этим летом выделил деньги на ремонт класса.

Аника сжал губы и сел. Он никогда этого не говорил, но господин директор был тяжел на руку, это все знали.

После уроков Элька специально задержалась: нарочито искала что-то в сумке, потом долго натягивала парку и валенки, пока пани Ониклее, которая стояла с ключами, не надоело ждать и она не сказала:

— Эля, сколько можно возиться? Если ты себя еще плохо чувствуешь, сиди дома. Я напишу записку твоей маме.

— Не надо маме, — сказала Элька и шмыгнула носом. На улице она первым делом огляделась, и, убедившись, что никого нет, по протоптанной в середке улицы тропке поспешила домой. Вечера, пока она валялась в постели, стали чуть светлее, и сугробы на обочинах, почти в Элькин рост, отливали розовым и сиреневым. Красиво…

— Элька-поломойка. Полоумная поломойка.

Они выскочили из-за угла — Аника, Михась и Гутка, некрасивая, вертлявая девка, которая липла к Анике и старалась ему угодить.

— Я вас что, трогала? — сказала Элька в надежде, что удастся разойтись миром, и боком попробовала обойти Аникину компанию.