Порченая - Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи

— Странно слышать от вас такое, добрая моя Нонон, с вашей-то набожностью, — степенно возразила хозяйка Ле Ардуэй. — Кому, как не вам, знать, что исповедь принимает от нас не священник, а сам Господь.

— Как не знать, конечно знаю. И в катехизисе так говорится, и с кафедры, — отвечала Нонон, — но милостивый Господь требует от нас посильного. Что поделать, если я не могу исповедоваться любому священнику. По приказу душа не плачет.

За разговором они не заметили, как миновали церковное кладбище и оказались у изгороди. До настоящей темноты было еще далеко, но смеркаться уже смеркалось.

— Прибавлю-ка я шагу, милая Нонон, — сказала Жанна Мадлена, — до дома идти не близко. Сегодня я что-то замешкалась в церкви, и мои все вперед ушли. Дороги теперь дурные, в сабо быстро не побежишь. Загляните, голубка, на неделе ко мне в Кло, угощу вас чем-нибудь вкусненьким.

— Добрее вас на свете нет, мадам Ле Ардуэй, — вздохнула Нонон Кокуан и предложила, но лишь для того, чтобы не отстать в любезности: — А не проводить ли мне вас до Старой усадьбы?

— Спасибо, милая, не стоит, — отвечала Жанна. — Я ведь не из робких, а если шагу прибавлю, то, может, и своих догоню.

И Жанна с ловкостью и проворством ничуть не меньшим, чем у крестьянок, перемахнула через изгородь, несмотря на сабо и пышные юбки, мало заботясь о том, что Нонон увидит цвет ее подвязок и самые очаровательные ножки, которые, едва успев отважно перелезть через забор, уже встали рядышком и перепрыгнули через канаву.

Нонон не настаивала. К Жанне Ле Ардуэй она относилась с почтением, помня ее еще юной мадемуазель де Горижар — хоть и было это давненько, — и охотно бы ей услужила, но отказу обрадовалась, разделяя суеверия здешних мест. Старой усадьбой называли дом, окруженный садом, где до революции жил священник, и пользовался он в округе такой же дурной славой, как пустошь Лессе. Обветшалый, мрачный стоял он на перекрестке, куда сходилось целых шесть когда-то оживленных дорог, купил его зажиточный крестьянин, но жить не смог и превратил дом в амбар, а сам поселился совсем в другом месте. Можно его понять! В усадьбе-то, как говорили, хозяйничала нечистая сила. Иначе откуда брались там огромные черные кошки, что встречали вас и упрямо шли за вами по дороге? А потом желали доброго вечера с неизъяснимым выражением усатой морды. Так что неудивительно, если Нонон не слишком огорчилась отказу Жанны, тем более что и возвращаться обратно ей пришлось бы одной, пробираясь в потемках по крутой тропке. Однако Нонон постояла и посмотрела, как перебирается Жанна с камешка на камешек через лужи по раскисшей дороге. И, увидев, что голубая шубка завернула за угол кладбища, утешила себя:

— Что правда, то правда, Жанна не из пугливых. Не то что я. И годами она моложе. И поученее нас всех, вместе взятых. Ведь мать ее — Луизон-Кремень, а отец — сеньор де Горижар.

О покойном де Горижаре говорили, что не найдется под небесной шапкой такого, чего бы он испугался.

Успокоившись таким образом насчет судьбы Жанны Мадлены, Нонон пустилась в обратный путь. Проходя мимо серого каменного креста, что стоял посередине кладбища, она склонила голову и перекрестилась. Еще раз она перекрестилась, проходя мимо кустов вечнозеленого тиса, сторожа мертвых, — по старинной традиции он рос прямо напротив входа в церковь. От церкви Нонон повернула к небольшой горсточке домишек, их называли городом; там она и жила. Теперь до дома было рукой подать, и она вздохнула с облегчением.

По дороге через кладбище, очень старое и очень заброшенное — валилась ограда, ее не поднимали, вырастала трава, ее не косили, и она покачивалась на ветру жатвой смерти, — невежественная, боязливая и набожная Нонон, зябко кутаясь в белую шерстяную накидку, тихо радовалась про себя тому, что на склоне сырого зимнего дня она далеко от страшной усадьбы, и ей совсем не хотелось оказаться на месте Жанны Ле Ардуэй.

А Жанна шла вперед и вперед, и сердце у нее билось так же ровно, как ровны были ее шаги. Все окрестные дороги она знала наизусть, изъездив их на лошади, исходив пешком в девичестве и в замужестве. А сейчас так глубоко задумалась, что ни возможность дурных встреч, ни дурная слава Старой усадьбы ее не тревожили.

V

Чтобы лучше понять столь внезапный, я бы сказал, дьявольски внезапный интерес, жертвой которого очень скоро станет Жанна Мадлена, нужно сначала рассказать, кто же такая мадемуазель де Горижар, ставшая после замужества хозяйкой Фомы Ле Ардуэя.

Кроме цветущей молодости, кроме сил и энергии, Жанна обладала еще мужественным сердцем и трезвым острым умом истинной нормандки, благодаря которому Нормандия славится как родина идеальных хозяек и мудрых домоправительниц. Прибавим еще, что уважение, которым она пользовалась в округе, было поистине неподдельным, и доказательством тому то, что ни один бедняк не осуждал ее за богатство, неправедно нажитое Фомой Ле Ардуэем, человеком хитрым, изворотливым и жестоким.

Когда речь заходила о Ле Ардуэях, жену всегда отделяли от мужа и не упрекали ни в чем, разве что сожалели о ее замужестве, но прощали и замужество, вспоминая, кем она была по рождению: семейство де Горижар отличалось и знатностью, и могуществом.

Страсть, промах и неудача — вот тройной корень всех житейских превратностей. Из поколения в поколение на протяжении веков разрастался он в семействе Горижаров и в конце концов погубил его. К грозовому 1789 году они разорились окончательно и бесповоротно.

Жанна Мадлена де Горижар последняя веточка древнего нормандского рода, осталась — увы! — без питающего ствола. Защита сироте — милость Божия, Жанну взяли к себе супруги Авелины, многим обязанные де Горижарам, и воспитали девочку вместе с остальными своими детьми. Не возьми они ее, она бедствовала бы, как маркиз де Потиньи, о котором фермер Тэнбуи сказал с ужасом: «Я видел собственными глазами, как он стоял с протянутой рукой!..» Его ужас породило пламя благоговения черной кости перед голубой кровью. Когда-то это пламя полыхало в крестьянских душах с невообразимой яркостью, зато теперь после него и пепла не осталось.

Авелины (Авелин де ла Соссэ — так они просили себя называть) были честными, исполненными старинных добродетелей буржуа, которые при монархии непременно стали бы аристократами. Ведь аристократия всегда кончала тем, что принимала в свои объятия буржуа, поручая им какие-либо государственные обязанности и приобщая к общественной жизни. Теперешний лозунг: «управлять всеми при помощи всех» — глуп, поскольку неосуществим, раньше он звучал иначе: «управлять всеми при помощи немногих», и, надо сказать, управляли и не без совести, и умно.

Жанне Мадлене де Горижар досталась лишь малая толика тех утонченных манер, какими блистала тогда провинция, но и они оказались излишними для той жизни, какая ей досталась. Воспитание, подобающее дочери де Горижаров, становилось опасным изъяном для женщины, чья участь была куда ничтожнее имени. Девушкой на выданье Жанна стала, когда революция закончилась. Дети Авелинов, что выросли вместе с ней, разъехались по ближайшим городкам, кто женившись, а кто выйдя замуж, и Жанна осталась одна с престарелыми приемными родителями. Старички, чувствуя, что земной их путь близится к концу, мечтали пристроить и ее. К Жанне посватался Фома Ле Ардуэй. Он еще не запятнал себя покупкой эмигрантских имений, и Авелины приняли его сватовство. Однако Жанне Мадлене жених не понравился. При одной только мысли о муже-крестьянине, да еще таком грубом и неотесанном, как Фома, который был вдобавок намного ее старше, кровь де Горижаров закипела в сердце Жанны, пока еще не ведавшем иных страстей. Мадемуазель решительно отвергла того, чья грубость заставляла краснеть деликатную барышню. И все-таки жестокие обстоятельства вынудили ее ― нет, не отдать свою руку и сердце, а позволить завладеть собой человеку, к которому она питала лишь неприязнь. Она доверилась самому беспощадному советчику — предчувствию, которому доверяются все нормандцы, и оно нарисовало ей беспросветно мрачное будущее, да еще так явственно, так тревожно… В любую минуту старички Авелины могли умереть, и тогда? Революция уничтожила монастыри, привычное прибежище благородных и гордых бесприданниц, не желающих претерпевать стыд неравного брака. И что же ей оставалось? Ходить по домам, ища поденной работы? Наняться к кому-то в услужение? Безрадостных мыслей становилось больше, мужество таяло. Жанна невольно вспомнила, что матушка у нее из простых… И когда горькие думы основательно подточили гордость мадемуазель де Горижар, она склонила голову и позволила взять себя замуж.

На первый мезальянс в роде де Горижаров, чье имя досталось Жанне и должно было с ней исчезнуть, решился ее отец, выбрав в жены Луизон-Кремень, как назвала Нонон матушку Жанны. Жанна Мадлена решилась на второй и последний.