Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

— Аллес! Им Комплекс!

После чего журналист быстро свернул манатки, поблагодарил деток и, весь перекособочившись из-за своей громадной кожаной сумки с радио-причиндалами, похожей на ящик старого шарманщика, суеверными шажками покинул гимназию.

— Ну что? Аллес им комплекс? — сорвал нам всё интервью! — дразнил Воздвиженского Дьюрька — когда они уже сели в гигантский, невиданных обтекаемых форм (как будто пластик и металл застывали во время его езды) туристический автобус, поданный вскоре к школе, чтобы везти их на обзорную экскурсию по Мюнхену. Автобус был страшно высоким, наделен был красивым, но ненужным им, отлетавшим при нажатии секретной кнопки, багажным крылом внизу, из-за чего казался двухэтажным; а при открытии дверей сказал: «псссссс-т». Кроме того, имел за пазухой, за авиационной дверкой, в салоне, чудесный маленький туалет-саркофаг.

Хэрр Кеекс, не сменивший с предыдущего дня ни наряда, ни бороды, караулил внутри автобуса, при входе, и резким жестом своих больших, угловатых, как у мужика-волжанина рук, всовывал каждому в кулак конверт со ста шестьюдесятью марками, неофициально выменянными на советские сто рублей.

Дьюрька взъелся на Воздвиженского всерьез. Поводом был теперь обменный курс.

Воздвиженский всё считал, что его обсчитали, а Дьюрька же наоборот долго, со ссылкой на никому не ведомые кроме него в автобусе заоблачные принципы золото-валютно-резервной зависимости, доказывал, что советский курс — грабительский по отношению к немцам — потому как фантомен, и вообще не существующ: потому что рубль не является и никогда не станет свободно-конвертируемой валютой.

— Вот возьми рубль и положи в конверт! Вот и будет тебе конвертируемость! — куражился над ним Воздвиженский, — поскорее укладывая, тем не менее, согнутый вдвое конверт с марками во внутренний карман собственной куртки.

— Рубль — пустой! — ораторствовал Дьюрька на весь автобус, расходясь всё больше. — Надо же смотреть на реальную покупательную способность!

— Ну и хорошо. Нам же лучше. Значит, выгодно поменяли, — хохотнул Воздвиженский и засел рядом со «своим» немцем — тихим домашним Ксавой, мальчиком младше Катарины на класс, с чуть припухшими чертами лица и кучерявой прической, — тот увязался на экскурсию, чтобы прогулять школу, и бо́льшую часть времени молчал. Воздвиженский же моментально извлек из кармана куртки калькулятор («Куркулятор» — как тут же обозвал его, уже успокоившись, и добродушно смеясь, Дьюрька) и принялся судорожно вычислять разницу каких-то сумм в рублях и марках в случае оптовых закупок в Мюнхене каких-то дискет для компьютера, уточнял у Ксавы цены, снова пересчитывал, и спрашивал, когда же они пойдут с Ксавиным отцом в компьютерный магазин.

Сидя с Аней и вытирая бумажной салфеткой (Марга всунула вместе с яблоками ментолом пахшую пачечку на липучке — тоже казавшуюся диковинкой: они с Аней обнюхали ее со всех сторон, после чего сдержанная Аня сдерживалась-сдерживалась — да и чихнула от мяты — и попросила ей выдать для носа салфеточку из той же пачки) разводы груши с пальцев, Елена с брезгливым обморочным вниманием слушала спиной всю эту цифирь, безостановочно щелкавшую в мозгу, на пальцах и на языке у Воздвиженского.

Грушу она поглотила по Аниной, яблочной, методе.

— А где пимпочка, подруга? — вдруг обернувшись к ней от окна, строго спросила Аня, одержимая идеей, что никто никогда не должен нигде мусорить, и вообще нарушать никакие правила, и заподозрившая Елену в страшном — что крошечный черенок от груши упал где-нибудь на пол в автобусе.

— Тебе ли меня попрекать сожранной пимпочкой, Аня!

Экскурсовод, огромный соломенный детина, в пятнистой от пота белой рубахе с коротким рукавом, едва помещавшийся обеими половинками зада на двух передних сидениях, и поэтому поминутно вскакивавший и застревавший между креслами в проходе, страстно и слюняво мусоля оладьями губ радиомикрофон без поводка, вдруг, явно желая подмахнуть гостям из СССР, выплюнул:

— А вы знаете, дорогие мои, что, между прочим, у нас в Мюнхене тоже была советская республика — и просуществовала она, между прочим, целых два месяца!

— Нам бы ваши скорости, — жестко и громко, срывающимся на грубые нотки голосом, пресёк Дьюрька, сидевший позади него, гостеприимную сусальность.

Медленно проехали громаду олимпийского центра. Ни с чем хорошим олимпиады у Елены не ассоциировались: Гитлер и Рифеншталь, Афганская война, Брежнев и смерть ее любимой бабушки Глафиры — мнемонический ряд был строго таким. В олимпиадах ей вообще чудилась какая-то языческая недоразвитая гнусь. Болезненная физиологичность, выбор в пользу тела, против души и интеллекта. «Я сильнее!» — Ну и что? «Я быстрее!» — Ну и что?! Ни уму, ни сердцу, ни воображению, ни тем более возможности спасения твоей души «спортивность» твоя ничего не прибавляет — а на практике так, скорее даже, от всего это еще и отнимает! Христос же не случайно прямо сказал: «Дух — животворит; плоть — никакой не приносит пользы». Люди же, одержимые духом, который обычно принято называть «спортивным», у Елены всегда вызывали безусловную досадливую гадливость: то есть это те дебилы, которые радуются, что кто-то слабее их, и всю свою жизнь посвящают этой плебейской цели: кого-нибудь уложить на лопатки. Она была свято уверена, что желание кого-нибудь унизить или стремление физически победить проистекает только от страшных уродливых психических комплексов и от духовной слабости. Короче, бодрая спортивная смерть. Она даже с Эммой Эрдман отказалась в детстве наперегонки бегать, как только поняла, что обгоняет ее — зачем кого-то унижать? И Дьюрьку она любила тем сильнее, чем чаще он весело признавался, что на обязательных в школе уроках физкультуры всегда висит на канате «как сосиска» и не может подтянуться. А уж двое мужчин, интеллект, силу воли и духовную красоту которых она больше всего уважала из современных политиков — Сахаров и Темплеров — по олимпийским, фашистским меркам вообще должны были бы быть давно дисквалифицированы навеки, и уничтожены как доходяги. «На свете нет даже двух одинаковых людей, — рассуждала она, — значит, нет и не может быть на земле критериев, по которым можно сравнивать, оценивать, заставлять «соревноваться», или присуждать победу. Тем более, на основании физических, животных, зоологических признаков! Это же стыд и позор! Вот же она — гнусная, плебейская суть любой диктатуры — торжествующая плоть, уничтожающая дух! ««Я могу тебя убить!» — Ну и что?! Вечно будешь гореть в аду потом». «Дух олимпиад же, — рассуждала она, — начиная с языческой бесовской лжебожной этимологии и кончая языческой же самобожной физиологией, прямо ведь противоположен христианскому духу!» У экскурсовода, разумеется, на этот счет имелось свое мнение, и от Олюмпиа-центрума он был без ума. И Елена на автомате пропускала все его зупер-зупер мимо ушей.

Пока не наткнулась ухом на слово «теракт».

— Это какой теракт? Я ничего о нем никогда не слышала.

— Еще б ты о нем в совке слышала, — невнятно хихикнул с противоположного ряда Дьюрька, так и оставшийся сидеть прямо за экскурсоводом, и комментируя в голос его перлы.

— А когда это было? А? Дьюрька! Переспроси у него, пожалуйста, когда он сделает паузу! — шептала она Дьюрьке, ткнув его в бок, перегнувшись по диагонали через проход.

На Мариен-платц было все в цветах. Горячего копчения Новая Ратуша, которая, хоть убей, казалась Старой, испещрена была навесными горшками с непонятно с какого перепугу и в каких инкубаторах расцветшей алой геранью. По всей площади там и сям валялись огромные двухметровые бетонные гайки, клумбы-многогранники, вызывавшие легкое опасение, что сейчас их начнут закручивать адекватно гигантскими же инструментами — вместе с выпрыгивающими из них нарциссами, бархотками, и — в особом изобилии — Анютиными глазками. А в центре нескольких гаек, расставленных по линии ратуши, был уж и вовсе скандал: ярко-зеленые, постриженные под пуделя молоденькие деревьица, на шершавой коричневой анорексичной ножке.

— Лаврушка! — авторитетно уведомил Чернецов, зажевав целиком ламинированный лист и с мультяшной жадностью проглотив его.

И все-таки — странное дело — несмотря на раннюю жару, как будто бы был снег в подкорке у этого города. Казалось, копни клумбы поглубже — и наткнешься на обмороженные отложения.

— А какая это Мария? Какая-нибудь баварская кронпринцесса? — любопытствовал Дьюрька, обходя золотую статую посреди площади со всех сторон, наклоняясь, присаживаясь на корточки, переворачивая фотоаппарат в кожухе боком, фотографируя под всевозможными углами, и ища табличку с датами жизни Богородицы.

У входа в долговязую Фрауэнкирхе (от рождения слегка хромую на левую ногу, уходящую в небо, а теперь, видимо, решившую хоть на время восстановить баланс — спрятав правую в гипс деревянных лесов) Елена, никому ничего не демонстрируя, но и ни от кого не прячась, осенила себя крестом — с радостной улыбкой, и ощущением, как будто бы вдруг посреди душного жаркого дня принимает душ.