Белые трюфели зимой - Н. Келби

Эскофье и сам толком не знал, что ему кажется. Он вообще-то ожидал позавтракать с нею наедине. А также, возможно, поймать одно или два нескромных мгновения после завтрака — Доре ведь явно не удалось оправдать ее ожидания, — а потом, естественно, вернуться к себе на кухню и проследить за приготовлением особого ужина для Леона Гамбетты. Но второй завтрак в обществе этого желтоволосого семейства? Нет, такая возможность ему и в голову не приходила.

— Я должен вскоре вернуться на работу, — сказал он.

Сара улыбнулась — похоже, она почувствовала, что он разочарован, и ожидала этого, и все же была этим раздражена.

— Мы уже почти закончили, — сказала она. — Но если вы слишком заняты и не можете подождать ни минуты, то просто оставьте здесь эту корзину и запишите все на счет Доре.

Эскофье подумал о том, как несколько дюжин маленьких голубиных тушек у него на кухне как раз в этот момент обваривают, обжаривают и заливают маринадом, — и вдруг ощутил некое родство с этими несчастными голубями.

— Мадемуазель, возможно, в другой раз…

— Неужели вы не можете подождать полчасика? Ради меня? Ведь, конечно же, можете!

Эскофье улыбнулся и поклонился. Разве мог он не подождать?

— Вы будете завтракать за этим столом?

Собственно, в студии это был единственный приемлемый стол — большой, грубый, деревянный стол, заваленный красками, старыми тряпками для вытирания рук и перепачканными блузами для занятий живописью.

— Нет ли у вас какой-нибудь чистой скатерти?

— Вон там, в шкафу, что стоит у двери, найдется, наверное, и чистая одежда, и всякое такое. Поищите там.

Девочка явно начинала проявлять нетерпение.

— А когда ты подаришь мне ту особенную книжку? — спросила она. — У меня головка устала. Мне холодно.

— Похоже, даже ангелы способны терять терпение, — шепнула Сара на ухо Эскофье. — Вам бы следовало иметь это в виду — на будущее.

В своей земной жизни Сара оказалась совсем не такой, какой ее себе воображал Эскофье. Она была куда более простой, человечной и какой-то невероятно реальной — и все же в ней таилось некое волшебство. Все в комнате только на нее и смотрели. От нее и впрямь глаз было невозможно отвести.

Она посадила закапризничавшую Нину в прежнюю позу — головка чуть склонена, глаза устремлены к небу.

— Mon enfant,[41] — сказала Сара самым нежным из оттенков своего серебристого голоса, — такого альбома, который я сделаю для тебя за то, что ты служила мне такой прекрасной моделью, еще никто в жизни не видел. — Сара загасила сигарету каблуком, не переставая стесывать мрамор. — Каждому художнику, которого я знаю, я рассказала о твоей красоте, и теперь все они готовят тебе свои подарки. Например, Месонье,[42] это один очень хороший художник, пишет для тебя акварель батальной сцены: прусский полк атакует французскую гостиницу, которую защищают такие же храбрые французские солдаты, как и ты сама. А композитор Гуно[43] работает над новой песней «La Charmante Modèle»,[44] потому что я, разумеется, рассказала ему, как ты прекрасно мне позируешь.

Эскофье показалось, что и девочка, и ее родители попросту заворожены той немалой суммой, которую подобный альбом мог бы им принести в открытой продаже.

Сам Эскофье пока что накрывал на стол. В шкафу он обнаружил японское кимоно, явно из театрального реквизита, и использовал его в качестве скатерти. Париж с недавних пор прямо-таки влюбился во все восточное. Кимоно было сшито из одного куска красной шелковой парчи, и на нем была изображена стая летящих белых журавлей. И хотя ворот и манжеты оказались довольно сильно запятнаны сценическим гримом, само кимоно было прелестным. И длины его вполне хватило, хотя рукава и свисали с одного конца стола.

Еще подходя к дому, Эскофье заметил в саду табличку: «Пожалуйста, не рвите цветы». Но ведь это же, в конце концов, для красивой женщины! Разве сможет кто-то ему отказать? И он, не испытывая особых угрызений совести, срезал в саду несколько белых цветов: розы, пионы и одну лилию, а для создания зеленого фона — пару веточек розмарина. И все это поставил на стол в высоком стакане для воды. Затем он открыл корзину, которую принес с собой, расставил фарфоровые тарелки так, чтобы они поместились как раз между журавлями, положил серебряные ножи, вилки и ложки и поставил хрустальный бокал для шампанского — бокал он прихватил только для Сары. И хотя было всего лишь позднее утро, он принес две дюжины свечей.

Кушанья пришлось подавать à la française; официантов, которые могли бы вносить одну перемену за другой, естественно, не было. Так что Эскофье постарался все устроить как можно проще. Тарталетки со сладкими устрицами из Аркашона и персидской черной икрой, жареный цыпленок с трюфелями, теплый багет, pâté de foie gras[45] и мелкая сладкая клубника на засахаренных лепестках роз и фиалок.

Все эти действия по превращению уголка студии в элегантную столовую обладали неким приятным домашним ритмом. Эскофье задернул красные бархатные занавеси и для завершения сцены зажег дюжину свечей. Тем временем Сара на противоположном конце студии трудилась над скульптурным изображением своего капризного херувима и плела сказки о некой волшебной книге — хоть и было совершенно ясно, что обещания, данного девочке, она не сдержит.

Промелькнуло полчаса. Сара, как и обещала, распрощалась с Ниной и ее родителями, и те ушли, потрясенные общением со звездой.

— Какие красивые идиоты, — сказала Сара им вслед.

— А эта книга — чистая фантазия?

Она рассмеялась.

— Ну конечно! Я и сама чистая фантазия.

Над домом вдруг нависла грозовая туча. По стеклянной крыше застучал дождь. Комната наполнилась запахами цветов, сырой земли, перегноя и торфа.

Сара, точно самая обыкновенная садовница, тщательно вымыла над раковиной лицо и руки по локоть, пользуясь при этом тоже самым обыкновенным и, кстати, весьма едким щелочным мылом. Затем досуха вытерла мокрые руки рваным хлопчатобумажным полотенцем. Эскофье стоял как вкопанный; он был заворожен унизительностью этого момента: ведь это же, в конце концов, великая Сара Бернар! Затем она сняла с головы платок, и буйные кудри водопадом рассыпались у нее по плечам. Туфли и чулки она тоже сняла, а чулки еще и в комок скатала. Затем скинула жакет. И жилет. И брюки. И шелковую блузку, которую бережно свернула. Затем она расстегнула корсет и продолжала раздеваться, пока не осталась совершенно голой. И не помедлила ни мгновенья. Словно Эскофье в комнате вообще не было.

Затем Сара натерла себе кожу каким-то душистым маслом, запах которого напомнил Эскофье, как он как-то поздним вечером забрел в марокканский район Парижа и с наслаждением вдыхал смешавшиеся в воздухе ароматы бесчисленных приправ — тмина, имбиря, корицы, кардамона, перца — и запахи приготовленных к ужину восточных блюд.

Это была обнаженная Венера — он сознавал это совершенно отчетливо; а она стояла перед ним в полутемной комнате и не испытывала ни малейшего стыда, точно дитя. И в этой принесенной дождем полутьме кожа ее сияла такой белизной, словно она, как и созданный ею купидон, была высечена из мрамора. К ней невозможно было прикоснуться — как нельзя прикасаться к статуям в музее.

Дождь с новой силой забарабанил по стеклянной крыше, и Эскофье всем своим существом чувствовал каждую каплю.

Сара повернулась к нему; она, похоже, была приятно поражена тем, что он так и остался сидеть на прежнем месте.

— Большинство мужчин либо уже убежали бы, либо набросились бы на меня.

— Я не отношу себя к большинству.

Несколько мгновений оба слушали стук дождевых капель. Дождь, похоже, понемногу слабел. Дюжины мерцающих свечей, горевшие на застеленном красным столе, делали обстановку более теплой, интимной.

— Видите? — Сара продемонстрировала ему шрам в форме полумесяца, «украшавший» ее живот. — Это мой единственный физический недостаток. Я получила его в «Одеоне». Во время осады.

Четыре года назад, во время Франко-прусской войны, Сара превратила театр «Одеон» в госпиталь. И вместе с другими актерами работала там, ухаживая за ранеными. Она наняла врачей. Она обменивала сексуальные услуги на правительственные пайки для искалеченных войной людей; она вырастила целую ораву кур и уток в собственной костюмерной, чтобы с помощью этой птицы поддержать и накормить тех, кому, может, и жить-то оставалось всего несколько дней. Жюль, шеф-кондитер из команды Эскофье, работал вместе с нею в этом госпитале. И вместе с нею подбирал на улицах мертвых и умирающих. «Где же карета „Скорой помощи“!» — безнадежно шептали они, пробираясь в слепящей темноте.

— Знаешь, эти мертвые, — впоследствии рассказывал Эскофье Жюль, — потом все время стояли у нас перед глазами! И запах… запах тоже все время нас преследовал.