Этичный убийца - Дэвид Лисс

– Так, значит, мое предложение тебя не интересует, детка?

– Пока нет.

И, тихонько покачав головой, Дезире решительно направилась к «мерседесу», принадлежавшему Б.Б. Дело в том, что каким бы Отто ни был игроком, интриганом и даже, по-своему, ничуть не меньшим мерзавцем, чем Б.Б., у него все же было чувство юмора, а это уже само по себе позволяло Дезире надеяться, что ей не придется больше стискивать руки вокруг его горла.

Глава 6

И вот я, выживший свидетель двойного убийства, добравшись наконец до «Квик-стоп», стоял посреди общественного туалета. Подходя к магазину, я вдруг понял, что мне нужно пописать, причем пописать срочно и основательно – настолько основательно, что я сам удивился, как это я не обмочился от звука выстрелов. Я из последних сил боролся с искушением сигануть за деревья и помочиться прямо под открытым небом. Но мне показалось, что мочеиспускание в общественном месте, пусть даже под сенью крон, в моем положении будет не самым разумным поступком. А что, если меня застукают за этим делом? А что, если копы меня загребут и найдут у меня какие-нибудь улики? Всякие там волоски-пылинки и прочую чепуху? Все мои представления о том, как полиция ведет расследование, были почерпнуты из кинофильмов и телепередач, так что, естественно, я ни малейшего понятия не имел о том, как это происходит на самом деле.

Едва войдя в магазин, я тут же сообразил, где находятся туалеты. Когда торгуешь книгами вразнос, то очень быстро приобретаешь навыки оперативного обнаружения туалетов в круглосуточных магазинах. И я тут же кинулся внутрь, даже не пытаясь притвориться, будто не очень спешу. Вообще-то обычно, если мне нужно было в туалет, я старался не показывать этого: мне было неприятно думать, что совершенно чужие люди могут узнать что-то о физиологических процессах, происходящих в моем организме.

Но в тот момент я был совершенно не готов к тому, чтобы изображать из себя досужего посетителя и разыгрывать спектакль, притворяясь, будто я всерьез заинтересован вяленой говядиной, а потом как бы невзначай потереть ладони друг о друга, будто говоря этим жестом: ой, не мешало бы руки помыть, а затем медленным шагом, невозмутимо прошествовать в сортир.

Оторвав наконец взгляд от писсуара, я вдруг понял, что, наверное, уже помочился, поскольку из меня уже ничего не лилось. Спазмы прекратились, и напряжение спало, уступив место спокойной усталости. Я застегнул ширинку и вымыл руки, внимательно рассматривая себя при этом в зеркало и пытаясь высмотреть малейшие следы крови, но ни на волосах, ни на руках, ни на одежде ничего не оказалось. Все было в полном порядке. Я еще раз сбрызнул себе лицо водой – просто потому, что в моем представлении именно так люди ведут себя в стрессовых ситуациях. Нужно как следует умыться. Я и сам не знал, действительно ли это помогает, или это очередной миф, поддерживаемый производителями мыла. Хотя сомневаюсь, чтобы акционеры парфюмерных компаний могли здесь чем-нибудь разжиться. Контейнер для жидкого мыла, имевший форму перевернутой груши, был совершенно пуст, если, конечно, не брать в расчет окаменевший розовый осадок на самом дне – все, что осталось от мыла. С полотенцами тоже было плохо. Мне удалось обнаружить только печально известную машинку с вращающимся валиком – ту самую, в которой чужая грязь не то прессуется, не то смывается, не то намертво впечатывается в полотенце-валик, прежде чем оно, прокрутившись, снова поворачивается к вам использованным боком. Я оторвал кусок туалетной бумаги от рулона, лежавшего на контейнере из-под мыла, смял в рыхлый комок и аккуратно промокнул им лицо.

В туалете пахло дерьмом, мочой и тошнотворным цветочным освежителем воздуха, аромат которого тщетно пытался перебить вонь мочи и фекалий. Руки мои продолжали безудержно трястись, и я понял, что сейчас блевану. Но сделать это было непросто: чтобы проблеваться как следует, мне пришлось бы стать на карачки, то есть коснуться ладонями и коленями пола, покрытого толстым, упругим слоем засохшей мочи, а в сортире лежал рыхлый, увесистый ком сероватого дерьма. Какие-то первобытные инстинкты, включившиеся у меня в мозгу, не позволили мне пометить территорию, уже обсиженную и обгаженную существами гораздо более сильными и гораздо менее чистоплотными, чем я сам.

Так и не блеванув, я засунул руку в карман и вытащил оттуда чек – тот самый чек, который выписала Карен, чтобы расплатиться за книги для своих дочурок, ныне осиротевших. В верхнем левом углу значилось: Карен Уэйн. Значит, у Карен и ее мужа разные счета в банке? Мне это показалось странным.

Конечно, если бы меня беспокоило, пройдет заявка на кредит или нет, я бы еще десять раз подумал, как мне стоит поступить, но при сложившихся обстоятельствах это вряд ли имело значение. Я разорвал чек и бросил обрывки в фантастически грязный писсуар, который, похоже, злостно не смывали. Один из клочков спикировал в вязкую лужицу, растекшуюся возле унитаза, и мне пришлось вытащить этот обрывок за крошечный, не успевший намокнуть уголок, а затем изящным жестом двух пальцев снова кинуть его в очко. Я спустил воду, нажав на ручку носком туфли: мне не хотелось больше ни к чему прикасаться. Проделав все это, я снова вымыл руки.

А может быть, стоило спустить клочки чека в разные унитазы? Разумеется, я прекрасно понимал, что копы не станут бродить по очистным сооружениям, облачившись в водонепроницаемые костюмы, в надежде обнаружить эти несчастные обрывки. Тем не менее мне снова пришлось бороться с очередным приступом тошноты. Чтобы справиться с ним, я закрыл глаза и попытался отогнать прочь все мысли, роившиеся у меня в мозгу. Минуту спустя я был уверен, что точно не блевану, поэтому распахнул дверь и снова явился миру.

Круглосуточный магазин, в который я зашел, находился в каких-нибудь трех километрах от нашего мотеля. Мне не составило бы никакого труда добраться туда пешком – наоборот, я бы даже предпочел прогуляться, но, что делать, самодеятельность у нас не поощрялась. Я должен был дождаться Бобби. Поэтому я подошел к длинной холодильной витрине, которая тянулась вдоль одной из стен магазина, и взял себе пол-литровую бутылку имбирного эля, надеясь, что этот напиток немного утихомирит мой желудок. Затем я подошел к кассе и встал в очередь. Передо мной стоял парень в джинсах и черной футболке.

Лица этого человека я не видел, а волосы его были спрятаны под бейсболкой, на которой красовалась блескучая нашивка в виде флага Конфедерации, но все же можно было примерно прикинуть его возраст: лет тридцать пять-сорок. Он стоял возле кассовой стойки и болтал с кассиршей – девицей-подростком, совсем молоденькой, но не слишком привлекательной. Удлиненный овал лица придавал ее облику что-то лошадиное. Казалось, ее маленький ротик в виде перевернутой буквы «У» просто физически не может закрыться до конца. Складываясь в единый образ, все эти странноватые черты больше всего напоминали истукана с острова Пасхи. Но это не имело ни малейшего значения, потому что парню в конфедератской шапочке она очень даже нравилась, и взгляд его с подчеркнутой заинтересованностью то и дело останавливался на ее пышных, аппетитных на вид грудях: они нескромно выглядывали из выреза блузки с короткими рукавами, которую приличия ради стоило бы застегнуть еще на пару пуговиц. Конфедерат чему-то засмеялся, громко хлопнул ладонью о стойку и нахально вперил взгляд в содержимое блузки.

– О черт, – сказал он, – кажись, я обронил туда свой четвертак. Дай-ка достану.

И он занес руку таким движением, будто собирается запустить ее в щель между грудями.

– Джи-им! – протянула девица, прикрыв лицо растопыренными пальцами. – Перестань! – Она взглянула на меня, будто заколебалась на секунду, а потом снова обратилась к конфедерату: – Фу, проказник.

Из радиоприемника рвался полный энтузиазма голос, который призывал всех «сделать вечером ванг-чанг». Бывают такие песни, которые действуют на меня обескураживающе. В те времена я еще надеялся, что пойму их как-нибудь потом, когда повзрослею и узнаю жизнь по-настоящему. Например, стихи к «Богемской рапсодии».[15] Я предпринял несколько безуспешных попыток разобраться в них и пришел в конце концов к заключению, что для понимания этого текста необходимо более близкое знакомство с европейским искусством, в частности с музыкой. Наверняка любой образованный человек отлично знает, что такое «скарамуш» и почему ему положено делать глупости и танцевать фанданго.

Магазин был ярко освещен неестественным светом флуоресцентных ламп. Мне стало неуютно, будто я оказался на сцене или в луче прожектора, у полицейских на мушке. Эта последняя метафора вызвала у меня самые неприятные эмоции. Я ощутил непреодолимую потребность вырваться оттуда, убежать подальше от света, от всех этих комических старух, и резонеров, и первых и вторых любовников. А имбирный эль я прихватил бы с собой – или, попросту говоря, украл бы, но не было ни малейшей надежды, что мне это сойдет с рук. Мне вообще не нравился «Квик-стоп», я всегда чувствовал себя здесь неуютно. А теперь и вовсе: пространство вокруг меня будто бы сжалось и продолжало сужаться. Но не хотелось ни отказываться от эля, ни – еще чего – обращаться к девице за кассовой стойкой. Кроме того, я ни на минуту не сомневался, что верзиле в конфедератской шапочке не очень-то будет симпатичен парень с северным выговором, да еще и в галстуке, особенно если парень этот попросит его не задерживать очередь. Но мне очень хотелось пить, а в животе происходила настоящая революция, поэтому я открутил крышку и глотнул газировки. Сразу же пришло некоторое облегчение – по крайней мере, желание блевануть несколько унялось.