Косвенные улики - Юрий Перов

Несколько месяцев они не виделись, и Куприянов на расстоянии, сознавая свою власть над Никитиным, наслаждался ею. Он мог попросить, вернее, потребовать у Никитина что угодно и не требовал, заранее зная, что тот ему ни в чем не откажет. Несколько раз он придумывал, что бы такое приказать своему дружку, и не приказывал. Но наконец соблазн оказался слишком велик, и Куприянов вновь пришел к Никитину. На этот раз он решил взять у Никитина денег и устроиться работать на его персональную машину, чтобы быть поближе к нему, чтобы все красивые слова Никитина о дружбе имели каждый день подтверждение. Никитин выполнил оба приказа, и жизнь его значительно усложнилась. Мало того, что Куприянов постоянно брал деньги и в его карман уплывали все никитинские премии и часть жалованья, персональная машина была теперь у Куприянова, а не у заместителя директора треста Никитина. Куприянов приезжал, когда хотел, и уезжал, когда ему было удобно.

Почему Никитин безропотно все сносил? Почему вернулся в свой маленький город? Почему сам отрезал все пути к так удачно начавшейся карьере? Очевидно, здесь дело не только в трусости. Допустим, именно трусость заставила его отказаться от хорошего поста в областном центре. Чем выше залетишь, тем больнее падать, а «положиться» на Куприянова он не мог. Он боялся, что в прекрасный день он будет не в состоянии удовлетворить всевозрастающие его потребности и Куприянов с досады донесет. Никитин и не догадывался, что сам вызвал этот поток требований, что Куприянова поначалу вовсе и не деньги интересовали, а скорее возможность держать верх, приказывать.

Так что же его тянуло в родной городок?

По-видимому, здесь правы и жена Никитина, и его приятель Агеев. Со встречей с Куприяновым в душе у Никитина открылась червоточина. Он стал жить временно, не давая себе забыть о преступлении, не позволяя себе пребывать в спокойствии и благополучии. Он не был откровенен с женой и друзьями. Завел себе любовницу, но и с ней не смог быть откровенным до конца.

Итак, он настоял на переводе в наш городок. Куприянов, разумеется, поехал вслед за ним.

«Я все время хорошо зарабатывал, — рассказывал Куприянов, — а деньги тратить не умел. Много ли мне было нужно одному? А те деньги, которые я получал от Никитина, были совсем лишними. И еще я их боялся. Они для меня были чем-то таким, что одновременно и сладко и жутко. Я любил смотреть на них. А потратить мне и в голову не приходило. Эти деньги для меня были что икона для верующего. Примерно так. Я не знаю, как по-другому сказать».

Прошло несколько лет. У Куприянова жизнь складывалась удачно. На новом месте его считали примерным работником, да он и был примерным работником. Не пил, несмотря на великие соблазны, окружающие его, машину свою любил и знал, с людьми держал себя вежливо, хоть и был немного замкнут и молчалив. Все относили это к характеру и не сердились. И, конечно, никто и не догадывался о другой его жизни.

Постепенно деньги, получаемые им от Никитина, потеряли свой первостепенный, символический смысл. Неодолимая тяга к наживе вытеснила все остальные стремления: и честолюбие, и месть, и желание дружбы, пусть фальшивой, пусть искаженной, но дружбы. Его уже не устраивали те маленькие суммы, которыми откупался от него Никитин.

Все чаще и чаще приходил Куприянов за деньгами. Угрожал, запугивал. И вот он нашел в системе заводского контроля лазейку, через которую с помощью самого директора он мог вывозить на своей машине лишнюю продукцию, то есть два-три ящика водки. В свою компанию он втянул рабочего склада и младшего бухгалтера.

Некоторое время Никитин колебался и отказывался, но потом страх взял верх, и он согласился. Он успокаивал себя тем, что корысти от пособничества мошенникам он не имеет и иметь не собирается, и все это не больше, чем попустительство. Если смотреть со стороны.

Для Никитина последние годы были особенно тяжелы. Как дамоклов меч висела над ним тягчайшая вина, расплату за которую он оттягивал из года в год. (В том, что это только отсрочка, он уже не сомневался.) Кроме того, малодушие вовлекло его в новое преступление. Он старался быть честным, работой, добротой, порядочностью искупить хоть часть своей вины, но трусость заставляла его преступать закон. Это как бы отрезало все надежды на помилование. Теперь он был уверен, что рано или поздно его ждет расплата за все, что ему самому придется рассказать все и официальным лицам, и людям, которые любили его, верили ему, работали с ним. И уже не тяжесть кары удерживала его от саморазоблачения, а горе жены, друзей, всех.

Куприянов стал изворотлив, осторожен и скуп. Он держал все деньги дома, пряча их по разным углам. Часто пересчитывал. Часто доставал и рассматривал их. Прикидывал на руке, сколько они весят. Тратить он их не тратил. Отчасти потому, что боялся, а отчасти потому, что трата денег у него ассоциировалась с пальмами, ресторанами, увитыми виноградом, и большими белыми пароходами. Как можно тратить деньги у себя дома в родном, крошечном городке, он не представлял.

А со временем пальмы и пароходы, которыми он разрисовал свое будущее, отодвинулись так далеко, что сделались нереальными. Годы шли, а он не то что пароходов, вообще ничего не видел. В очередной отпуск он ходил лишь раз и то по настоянию врачей. Да и что это был за отпуск! Он месяц провел в желудочном санатории неподалеку. В своей же области. Аккуратно пил пилюли, принимал всевозможные ванны. А, как правило, отпуск он не использовал. Брал денежную компенсацию. Ни разу не устоял от соблазна получить лишние полторы сотни рублей.

Для чего все это? Для чего деньги? Для чего он их копит? Для чего рискует? Такие вопросы он стал чаще и чаще задавать себе. И он решил: хватит! Вывез последнюю партию лишней водки, разделил деньги между компаньонами и пошел к Никитину брать отпуск за свой счет. Дело было в августе.

Отпуск он, разумеется, получил сразу, захватил с собой две тысячи рублей и вылетел в Сочи. Там он остановился на частной квартире, так как в гостиницах мест не было.

Он прилетел в Сочи тратить деньги. Начал посещать рестораны, все концерты и экскурсии, но привычка жить скромно взяла верх. Он не мог шиковать. Ему было жалко денег, да и потребностей в шикарной жизни у него не было. В ресторане Куприянов стеснялся. Ему все время казалось, что он не так ест, не то пьет, что официанты над ним подсмеиваются, а соседи по столику осуждают. Эстрадные концерты ему не нравились, он любил русские песни. В кино, особенно на двухсерийном фильме, у него болела голова. На экскурсиях он уставал, робел и терялся. Пить в одиночку он не мог, а друзей себе не нашел. С людьми он сходился тяжело. Был слишком замкнут и насторожен. В результате он потратил двести рублей, удовольствия не получил и вернулся домой раньше времени, озлобленный и угнетенный. Теперь ему не давала покоя мысль о деньгах. Работу он бросать не собирался, так как привык к ней и не представлял жизни без машины. Зарплаты ему хватало.

Он решил бросить водочные махинации и жить спокойно. Но бросить не удалось. Компаньоны стали теребить его, требовать возобновления операций. Он лишил их доходов, а без него у них ничего не получалось.

«Мне стало страшно, — рассказывал Куприянов, — мне стало очень страшно. Не было никакого пути. По ночам я не спал, все думал, думал. Вспоминал. Двадцать лет жизни я только прожил как человек. А остальное… остальное — с того самого случая в сорок первом… Все тягостно, плохо… Ни одного дня радости. И все он, Никитин. Я пришел к нему домой. Не знал, зачем пришел. Пришел просить, чтобы он освободил меня от этого проклятья. А он думал, что я пришел насчет накладных, то есть насчет лишней водки. Жены его дома не было. Он распсиховался, сразу закричал. Говорит, что ему все надоело, что он больше не может, что он больше не будет покрывать мои дела, что я могу идти куда угодно и рассказывать что угодно. Он, мол, сам решил во всем признаться и признается.

Я ни слова не сказал и ушел. Иду и думаю: «Вот ты как! Покаяния захотел! А я? Я как? Тебе покаяние, а мне тюрьма? Ты со своей совестью рассчитаешься, а меня так, мимоходом, заодно. Нет, не будет тебе ничего! И покаяния не будет. Я всю жизнь скотом жил, и помирать ты меня скотом заставляешь… Нет. Такого не будет».

Тогда по дороге я решил, что убью Никитина. И от этой мысли мне стало легче. Вроде просветление нашло. И заснул я спокойно. И на работе утром у меня было все хорошо. И с компаньонами я в то утро рассчитался очень просто. Как из сердца камень вынул. Тихо стало у меня на душе. Я знал, что мне теперь делать».

Глава XIV

На одном из последних допросов я не удержался и спросил у Куприянова:

— Что же заставило вас признаться?

Куприянов словно не услышал моего вопроса. Он сидел, углубленный в свои мысли, неподвижный и безмолвный. Большие руки безвольно лежали на коленях ладонями вниз. Они слегка подергивались.