Федор Иванович Тютчев - Иван Аксаков

Здесь мысль стихотворения вся в аналогии этого образа нищего, смотрящего в жаркий летний день сквозь решетку роскошного прохладного сада, – с жизненным жребием людей-тружеников. Но эта аналогия почти не высказана, обозначена слегка, намеком, в двух словах в последней строфе, почти не замечаемых: жизненной тропой, а между тем она чувствуется с первого стиха. Образ нищего, вероятно, в самом деле встреченного Тютчевым, мгновенно осенил поэта сочувствием и – мыслью об этом сходстве. Мысль, вместе с чувством, проняла насквозь самый образ нищего, так что поэту достаточно было только воспроизвести в словах один этот внешний образ: он явился уже весь озаренный тем внутренним значением, которое ему дала душа поэта, и творит на читателя то же действие, которое испытал сам автор. Но если мысль здесь только чувствуется, а в некоторых стихотворениях как бы несколько заслоняется выдающеюся художественностью формы и самостоятельной красотой внешнего образа, то можно указать на другие стихотворения, где мысль не теряет своего самостоятельного значения и высказывается и в художественной форме и как мысль. Начнем опять с картин природы:

Святая ночь на небосклон взошла,И день отрадный, день любезный,Как золотой ковер она свила,Ковер, накинутый над бездной.И как виденье, внешний мир ушел,И человек, как сирота бездомный,Стоит теперь и сумрачен и гол,Лицом к лицу пред этой бездной темной.И чудится давно минувшим сномТеперь ему все светлое живое,И в чуждом, неразгаданном ночномОн узнает наследье роковое.

Нельзя лучше передать и осмыслить ощущение, производимое ночной тьмой. Та же мысль выразилась и в другом стихотворении:

На мир таинственный духов,Над этой бездной безымянной,Покров наброшен златотканныйВысокой волею богов.День – сей блистательный покров,День – земнородных оживленье,Души болящей исцеленье,Друг человеков и богов!

Но меркнет день; настала ночь,Пришла – и с мира роковогоТкань благодатную покроваСобрав, отбрасывает прочь.И бездна нам обнаженаС своими страхами и мглами,И нет преград меж ей и нами:Вот отчего нам ночь страшна.

Но нам особенно нравятся следующие стихи:

О чем ты воешь, ветр ночной?О чем так сетуешь безумно?Что значит странный голос твой,То глухо-жалобный, то шумной?Понятным сердцу языкомТвердишь о непонятной муке,И ноешь, и взрываешь в немПорой неистовые звуки!

О, страшных песен сих не пойПро древний хаос, про родимый!Как жадно мир души ночнойВнимает повести любимой!Из смертной рвется он грудиИ с беспредельным жаждет слиться…О, бурь уснувших не буди:Под ними хаос шевелится!

Кажется, прочитав однажды это стихотворение, трудно будет не припомнить его всякой раз, как услышишь завыванье ночного ветра.

Сколько глубокой мысли в его «Весне»!.. Выпишем несколько строф:

Весна – она о вас не знает,О вас, о горе и о зле.Бессмертьем взор ея сияетИ ни морщины на челе!Своим законам лишь послушна,В условный час слетает к намСветла, блаженно-равнодушна,Как подобает божествам!

……………………

Не о былом вздыхают розы,И соловей в тени поет, —Благоухающие слезыНе о былом Аврора льет,И страх кончины неизбежныйНе свеет с древа ни листа:Их жизнь, как океан безбрежный,Вся в настоящем разлита,Игра и жертва жизни частной,Приди ж, отвергни чувств обманИ ринься, бодрый, самовластный,В сей животворный океан.Приди – струей его эфирнойОмой страдальческую грудьИ жизни божески-всемирнойХотя на миг причастен будь!

Приведем еще стихотворение: «Сон на море» – замечательное красотой формы и смелостью образов, которые могли быть созданы фантазией только мыслителя-художника.

И море и буря качали наш челн;Я сонный был предан всей прихоти волн,И две беспредельности были во мне,И мной своенравно играли оне.Кругом, как кимвалы, звучали скалы,И ветры свистели, и пели валы.Я в хаосе звуков летал оглушен,Над хаосом звуков носился мой сон:Болезненно-яркий, волшебно-немой,Он веял легко над гремящею тьмой.В лучах огневицы развил он свой мир:Земля зеленела, светился эфир,Сады, лабиринты, чертоги, столпы,И чудился шорох несметной толпы.Я много узнал мне неведомых лиц,Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,По высям творенья я гордо шагал,И мир подо мною недвижно сиял.Сквозь слезы, как дикий волшебника вой,Лишь слышался грохот пучины морской,И в тихую область видений и сновВрывалася пена ревущих валов.

Таинственный мир снов часто приковывает к себе мысль поэта. Вот строфы, где самая стихия сна воплощается в образ почти так же неопределенный, как она сама, но сильно охватывающий душу:

Как океан объемлет шар земной,Земная жизнь кругом объята снами;Настанет ночь, и звучными волнамиСтихия бьет о берег свой.

То глас ее: он нудит нас и просит.Уж в пристани волшебный ожил челн…Прилив растет и быстро нас уноситВ неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной,Таинственно глядит из глубины,И мы плывем – пылающею безднойСо всех сторон окружены.

Но мы должны остановиться, – выписывать пришлось бы слишком много. Перейдем теперь к стихотворениям, где раскрывается для нас нравственно-философское созерцание поэта. Припомним сказанное нами выше, что его мыслящий дух никогда не отрешался от сознания своей человеческой ограниченности, но всегда отвергал самообожание человеческого я. Вот как это сознание выразилось в следующих двух стихотворениях:

Фонтан

Смотри, как облаком живымФонтан сияющий клубится,Как пламенеет, как дробитсяЕго на солнце влажный дым.Лучом поднявшись к небу, онКоснулся высоты заветной,И снова пылью огнецветнойНиспасть на землю осужден.

О, нашей мысли водомет,О, водомет неистощимый,Какой закон непостижимыйТебя стремит, тебя мятет?Как жадно к небу рвешься ты!Но длань незримо-роковая,Твой луч упорный преломляя,Свергает в брызгах с высоты!

А вот и другое:

Смотри, как на речном просторе,По склону вновь оживших вод,Во всеобъемлющее мореЗа льдиной льдина вслед плывет.

На солнце ль радужно блистая,Иль ночью, в поздней темноте,Но все, неудержимо тая,Они плывут к одной мете.

Все вместе, малые, большие,Утратив прежний образ свой,Все, безразличны, как стихия,Сольются с бездной роковой.

О, нашей мысли обольщенье,Ты, человеческое я,Не таково ль твое значенье,Не такова ль судьба твоя?

Нельзя не подивиться поэтическому процессу, умеющему воплощать в такие реальные, художественные образы мысль самого отвлеченного свойства.

В приведенных нами сейчас стихотворениях Тютчева, как и во всех, где выражается его внутренняя дума, не слышно торжественных, укрепляющих душу звуков. Напротив, в них слышится ноющая тоска, какая-то скорбная ирония. Но это тоска, хотя и подбитая скорбной иронией, вовсе не походила ни на хандру Евгения Онегина, отставного, пресыщенного удовольствиями «повесы», как называет его сам Пушкин; ни на байроновское отрицание идеалов; ни на разочарование человека, обманутого жизнью, как у Баратынского; ни на доходившее до трагизма безочарование Лермонтова (по прекрасному выражению Гоголя): поэзия Лермонтова – это тоска души, болеющей от своей неспособности к очарованию, от своей собственной пустоты вследствие безверия и отсутствия идеалов. Напротив, тоска у Тютчева происходила именно от присутствия этих идеалов в его душе – при разладе с ними всей окружающей его действительности и при собственной личной немощи возвыситься до гармонического примирения воли с мыслью и до освещения разума верой: его ирония вызывается сознанием собственного своего и вообще человеческого бессилия, – несостоятельности горделивых попыток человеческого разума… Но от этих стихотворений, все же отрицательного характера, перейдем к тем, где задушевные нравственные убеждения поэта высказываются в положительной форме, где открываются нам его положительные духовные идеалы. Так, в его стихах «На смерть Жуковского» мы видим, как высоко ценит поэт цельный гармонический строй верующей души, побеждающий внутреннее раздвоение:

На смерть Жуковского

Я видел вечер твой; он был прекрасен,Последний раз прощаяся с тобой,Я любовался им: и тих, и ясен,И весь насквозь проникнут теплотой.О, как они и грели, и сиялиТвои, поэт, прощальные лучи!..А между тем заметно выступалиУж звезды первые в его ночи.В нем не было ни лжи, ни раздвоенья;Он все в себе мирил и совмещал.С каким радушием благоволеньяОн были мне Омировы читал, —Цветущие и радужные былиМладенческих, первоначальных лет!А звезды между тем на них сводилиТаинственный и сумрачный свой свет.Поистине, как голубь, чист и целОн духом был; – хоть мудрости змеинойНе презирал, понять ее умел, —Но веял в нем дух чисто-голубиный.И этою духовной чистотоюОн возмужал, окреп и просветлел;Душа его возвысилась до строю:Он стройно жил, он стройно пел.

И этот-то души высокий строй,Создавший жизнь его, проникший лиру,Как лучший плод, как лучший подвиг свой,Он завещал взволнованному миру.Поймет ли мир, оценит ли его?Достойны ль мы священного залога?Иль не про нас сказало божество:«Лишь сердцем чистые – те узрят бога?»

Следующее стихотворение есть уже истинный вопль души, разумеющей болезнь и тоску века, – оно в то же время и исповедь самого поэта: