Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю - Эрик-Эмманюэль Шмитт

ведь все люди равны. Самое революционное завоевание христианства, равенство душ, без которого не могут осуществиться права человека, оказывается попрано в самом месте его рождения!

Месса заканчивается, но монахи, не обращая на нас внимания, будто мы назойливые мухи, расталкивая людей, спускаются, чтобы прибраться в гроте.

Они моют пол специальными средствами, размахивают курильницами. Где только они раздобыли такой ладан? Воняет бензином и жжеными шинами. Спасаясь от запаха, мы достаем из сумок медицинские маски, которые вынуждены были носить из-за ковида еще несколько недель назад. На лицах спутников я не вижу никакого недовольства, ведь терпение – одно из духовных испытаний паломничества, и я даже завидую их упорству.

Прогоняя взмахами рук сероватые зловонные испарения, суетятся бородатые монахи, за которыми я наблюдаю через зияющую щель прохода.

Эта узкая бронзовая дверь меня смущает. Вот уже два часа я вижу ее, стоит мне оторваться от записей в блокноте, – она словно вагина, прекрасная вагина, желанная, вожделенная, почитаемая, боготворимая: врата жизни, начало мира. Пещера Марии вызывает во мне поэтические мечтания, прославляющие плоть, кожу, ее бархатистую красоту, вожделения и удовольствия. Я никогда не видел ничего неприличного в телесном, ничего непристойного в наготе; о телах женщин, которых когда-то любил, я думаю так же, как и о теле своей матери. Женственность включает множество составляющих – это и тела, вызывающие желание, и тела, производящие на свет младенца. Возлюбленная не только неотделима от матери, она ее воплощает.

Запах чувствуется, несмотря на маску, и от него становится нехорошо. Мы кашляем и отплевываемся. Какая-то итальянская дама за нами восклицает с юмором:

– Перед пещерой Рождества я чувствую дурноту, как беременная женщина!

Все смеются.

Внезапно появляются монахи и присоединяются к толпе. Их главный остается внизу, зычным голосом он велит входить по одному. Я еле сдерживаю раздражение: ему платят, а он производит постыдную сортировку, определяет первоочередность, помогая одним, придерживая других. Когда наступает моя очередь, я бросаю на него злобный взгляд, но ему на это явно плевать.

Может, повлияла сама обстановка? Нервное истощение вследствие долгого ожидания? Возмущение? Оказавшись в тесном пространстве, я совершенно теряюсь. Прежде всего бросается в глаза, что вся пещера разукрашена, уставлена мраморными фигурками, увешана шелковыми тканями – вся, кроме крошечного кусочка: нескольких квадратных сантиметров скалы, отполированной миллионами рук. Я вижу, что посетители один за другим преклоняют здесь колени, секунд на десять, не больше, и монах тут же командует отойти в сторону. Удручающее зрелище служит очередным напоминанием: рождение Иисуса именно в этой пещере – факт недостоверный.

И что в результате? Я выполняю все необходимые гимнастические упражнения паломника: встаю на колени, осеняю себя крестом и выпрямляюсь, пока меня не облаял охранник.

Кого недоставало на этой встрече? Марии или меня?

В полном смущении я продолжаю осматриваться.

В пещере под базиликой я останавливаюсь у кельи, в которой трудился Иероним Стридонский. К счастью, мне удается спокойно постоять здесь около четверти часа. Наверное, это место не так привлекает туристов.

И все же келья заслуживает внимания, ведь здесь около 400 года Иероним работал над переводом Ветхого и Нового Заветов. Он знал оба языка – древнееврейский Ветхого Завета и греческий Нового – и создал латинскую версию, Вульгату, служившую образцом в течение многих веков, ставшую «доступным текстом», который поспособствовал распространению Библии. Покровитель переводчиков, он довел до совершенства толкование Библии, четко обозначив три уровня интерпретации – исторический, аллегорический и, наконец, духовный. Ненавидя праздность, он советовал постоянно чем-то заниматься, «дабы дьявол всегда видел, что тебе не до него», и сам вел жизнь столь же наполненную трудами, сколь и аскетическую. «Христос гол, последую за ним, сбросив одежды. Это тяжко, труд непомерен, но прекрасна награда».

Я покидаю скрипторий, кабинет святого Иеронима, и брожу по двору, по внутренним монастырским галереям и аллеям сада. Не знаю почему, словно спустившись с раскаленного неба, передо мной является образ матери, ее нежная улыбка, прищуренные глаза. И тогда я в шутку начинаю изображать гида. Будто она видит и слышит меня с высоты, я показываю ей все, комментирую, объясняю, почему здесь так много женщин в хиджабе, напоминая, что и мусульмане почитают Марьям, мать исламского пророка Исы. Конечно же, я осознаю всю неестественность этой ситуации, знаю, что разговариваю с мертвой, что ее лицо лишь в моих воспоминаниях, но продолжаю упорствовать; она здесь, подле меня, и я провожу свою экскурсию ради нее одной.

Возвратившись к группе, я счастлив. Я понял: Базилика Рождества подарила мне встречу не с Марией, а с моей матерью.

Может, в этом и была цель?

А если это одно и то же?

* * *

Стена…

«Если ты поймешь, что происходит сегодня в Иерусалиме, значит тебе плохо объяснили», – сказал один приятель-еврей перед моим отъездом.

Этим утром, еще до посещения Базилики Рождества, мне впервые удалось лицезреть этот символ бедствия.

Поскольку Вифлеем расположен на западном берегу реки Иордан, нам пришлось пересечь границу. Когда мы подъехали к военному контрольному пункту, наша гид Гила, еврейка, из осторожности переместилась в конец автобуса. Но часовые пропустили нас даже без проверки документов.

И мы последовали вдоль разделительной стены между Израилем и Палестиной. До этого я видел издалека лишь ее «облегченную» версию – просто несколько слоев решеток, теперь же мои ладони касались твердой, неприступной тюремной стены, ограждения из толстых высоких бетонных плит.

Одно лишь уродство этого сооружения уже возмущает. Стена застит взор, во всех смыслах она преграда и взгляду, и мысли.

Эта стена олицетворяет поражение, несмотря на ее вклад в безопасность; благодаря ей уменьшилось количество атак террористов-смертников – к тому же Палестинское государство подписало соглашение, – но это поражение историческое и политическое: она воплощает невозможность достичь мира. Стена, строительство которой началось в 2002 году, во время второй интифады, периода интенсивных столкновений между палестинцами и израильтянами, поначалу представлялась израильскими политиками временной мерой, хотя есть основания в этом сомневаться.

«Если ты поймешь, что происходит сегодня в Иерусалиме, значит тебе плохо объяснили».

В этой стене мне видится самая сущность трагедии.

Что есть трагедия?

Столкновение двух законных требований. Противодействуют два лагеря, и оба они по-своему правы. Это не битва добра со злом, не сражение правды с ложью – это две несовместимые концепции добра, две взаимоисключающие истины.

Израиль прав, и Палестина права. Обе страны доказывают свое право длительным законным присутствием на этой территории: здесь, на этих землях, жили предки и тех и других.

Евреев изгоняли отсюда дважды: в 587 году до Рождества Христова часть населения Иудейского царства была угнана в Вавилонию, а затем