Снова домой - Кристин Ханна

Фрэнсис встал рядом с Мадлен и взял ее за руку. Хотел было что-то сказать, но колебался, как всегда, когда находился рядом с ней. Она была такой сильной, такой независимой, но одновременно не видящей самых простых вещей. Она не замечала, как Лина любит ее, и не догадывалась о любви Фрэнсиса.

Виноват в этом был ее отец. Одиноко живя в особняке, расположенном на вершине холма, Александр Хиллиард, должно быть, позволял себе совершенно ужасные вещи в отношении своей маленькой дочери, оставшейся без матери. Поэтому даже сейчас, хотя прошло столько лет, Мадлен искренне верила, что таких, как она, никто не может любить.

– Лина любит тебя, пойми это, Мэдди. Я повторял это тысячу раз. Просто она стесняется показывать тебе свою любовь.

Мадлен отрицательно покачала головой. Впрочем, иного он от нее и не ожидал.

– Мне следовало давно ей все рассказать.

– Да, пожалуй, ты права. Но теперь уже поздно.

– Нет, не поздно. Я могу рассказать ей все сейчас. Он был поражен.

– Ты не сможешь. Она грустно усмехнулась.

– Смогу.

Фрэнсис нервно передернул плечами. Если Лина узнает, кто ее отец, – все погибло. Он, Фрэнсис, столько усилий потратил на то, чтобы между ними тремя установилось подобие семейных отношений. Ведь он всегда считал Лину своей собственной дочерью. Именно он, а не кто-то другой, бинтовал ей расцарапанные коленки и носил ее на руках, когда девочка плакала. И сейчас он испугался, что Лина и видеть его не захочет после того, как узнает о своем настоящем отце. Он знал, что ему следует предпринять, хотя это было страшным грехом. Но других возможностей оставить все как есть сейчас просто не существовало.

– Не тронь лиха, пока оно тихо, – твердо проговорил он.

– Я очень боюсь потерять ее, Фрэнсис, а получается, что я все делаю не так. – Она взглянула в сторону открытой двери. – Я думала... после того, как мой собственный отец... ну, словом, я дала себе клятву, что буду хорошей матерью.

Фрэнсис ощущал ее боль, как свою собственную. Мадлен стояла совсем близко, но казалось, что их разделяет огромное пространство. Как всегда, она оставалась в одиночестве – одна против всего мира, – ожидая от жизни еще одного удара... Он подошел ближе, взял ее лицо в свои руки, заставил поднять голову. Она выглядела в эту минуту такой необычайно хрупкой.

– Не сравнивай себя с Алексом, Мадлен. Он был человек жестокий, бесчувственный, злой.

– Но ведь Лина думает, что я ничего не чувствую! Ей кажется, что я какой-то бессердечный монстр, которому наплевать на нее и нашу семью.

– Она не настолько глупа, Мэдди. Просто таким тепличным детям свойственно демонстрировать свою взрослость.

– Дело не в этом. Она – вылитый отец. Да ты и сам это отлично знаешь.

Фрэнсис и хотел бы солгать, но в том, что сказала Мадлен, не было никаких сомнений. Лина была точной копией своего отца. Непокорная, дикая, своенравная. Такие люди беззаботно прожигают жизнь – причем иногда им удается буквально прошибать стены, добиваясь своего. Такие люди уже в шестнадцать лет могут оставить все самое для себя дорогое и уйти навсегда, даже не оглянувшись.

– Она куда сообразительнее, чем ты думаешь, – повторил он после молчания, больше всего сам желая поверить собстоенным словам. – Сейчас она вне себя, но все равно любит тебя. Иначе не старалась бы так отчаянно привлечь твое внимание. – Он пристально смотрел в глубокие, потемневшие от горя глаза Мадлен. В эту минуту он больше всего на свете хотел сжать Мадлен в своих объятиях: если бы она была его женой, а Лина – его ребенком! Как бы в забытьи он обнял Мадлен, привлек ее к себе и нежно поцеловал в лоб. От этого прикосновения в висках у него сильно застучала кровь. Фрэнсис опомнился. Он выдал себя – поцеловал ее слишком страстно.

Мадлен отстранилась.

– Фрэнсис, что с тобой...

– Она любит тебя, Мадлен, – прошептал он, обдавая ее лицо горячим дыханием. – Так же, как и я. – Слова сами слетели с его губ. У него так долго недоставало мужества произнести их вслух, а сейчас они прозвучали на удивление легко и естественно.

Она отстранилась и взглянула ему в глаза. Он склонился к Мадлен, желая вновь поцеловать ее и ожидая, что она скажет.

Мадлен вдруг улыбнулась.

– Ох, Фрэнсис, да ведь и я люблю тебя! Не знаю, что бы я делала без твоей дружбы.

Он почувствовал, как будто его что-то толкнуло. Потом осторожно привлек ее к себе. В глазах Фрэнсиса стояли слезы. Он чувствовал себя трусом: у него были две любви и Фрэнсису не хватало духу выбрать между ними. Священник любил женщину, человек любил Бога.

Никогда раньше любовь к Мадлен не мешала его призванию: это было чистое чувство, не пятнавшее его отношений с Господом. В этом по крайней мере Фрэнсис убеждал себя, коротая долгие бессонные ночи.

Так все было до сегодняшнего дня. Сегодня он поцеловал ее, причем поцеловал не так, как целует друг или священник, а как любящий мужчина. И все сразу переменилось. Он произнес роковые слова, которые раньше не осмеливался сказать, и теперь со страхом в сердце ожидал себе приговора.

Но его самый большой грех был даже не в этом. Он просил Мадлен, умолял ее не говорить Лине правду.

Лину, его и одновременно не его дочь, Фрэнсис любил больше жизни. Но тем не менее он первый стремился как можно дольше скрывать от нее истину, даже зная, что это разбивает ей сердце.

И вот Энджел вновь оказался в Сиэтле. Неподвижным взглядом он смотрел на небольшое окно больничной палаты, наблюдая, как мелкие капли дождя стекают по стеклу. Из всех мест на земле больничная палата в Сиэтле была, пожалуй, наихудшим, где он мог очутиться. Прошлой ночью его доставили сюда вертолетом, в котором никто не знал, кого именно перевозят. Он был закутан как мумия с ног до головы.

Было только известно, что умирающий пациент нуждается в более квалифицированном лечении, и потому его переводят из одной клиники в другую, более современную. Для обслуживающего персонала вертолета он был Марк Джонс. Просто больной, который зарезервировал себе в новой клинике частную палату. Все эти меры предосторожности приняли по настоянию Энджела. Однако такая таинственность раздражала даже его. За многие годы славы Энджел привык к тому, что всякий раз, когда появлялся на людях, его окружали фотокорреспонденты: он был известной личностью, фигурой. И вдруг сделался каким-то безликим Марком Джонсом, Марком Джонсом, у которого было больное сердце.

В дверь палаты вежливо постучали. Голос за дверью осведомился:

– Мистер Джонс?

Он попытался сесть на постели, однако иглы капельниц, введенные в вены, не позволили ему этого сделать. Движения причиняли Энджелу острую боль. Беспрерывно чертыхаясь, он тем не менее продолжал попытки усесться. Когда это ему наконец удалось, все плыло у Энджела перед глазами. Сердце отчаянно колотилось.