Аврора Флойд - Мэри Брэддон

Щеки Люси Флойд лишились своего нежного румянца, когда она воротилась в Фельден, и все, приметившие эту перемену, объявили, что воздух на Восточном Утесе и осенние ветры были не по силам слабой молодой девушке.

Аврора как будто расцвела новой и более великолепной красотой после того утра, когда она приняла руку Тольбота Бёльстрода. В ее обращении была какая-то гордая самоуверенность, которая шла ей лучше, чем идет кротость к более миловидным женщинам. В этой молодой девице была какая-то надменная беззаботность, придававшая новый блеск ее большим черным глазам и новую музыкальность ее радостному смеху. Она походила на прекрасный, шумный водопад, вечно брызжущий, сверкающий, стремящийся и непременно заставляющий вас насильно любоваться им. Тольбот Бёльстрод, предавшись очарованию сирены, уже не боролся более, но совсем поддался очарованию ее глаз и запутался в сеть ее черных волос с синеватым отливом. Чем туже натянута тетива, тем сильнее будет полет стрелы; а Тольбот Бёльстрод так же был слаб, когда поддался, наконец, как был силен, когда сопротивлялся.

Я должна писать его историю в самых обыкновенных словах. Он не мог пересилить себя! Он любил Аврору не потому, что он находил ее лучше, или умнее, или прелестнее многих других женщин — он даже очень сомневался относительно каждого из этих пунктов, потому что это была его судьба, он любил Аврору.

Он написал к матери и сказал ей, что выбрал жену, которая будет сидеть в бёльстродских залах и имя которой будет вплетено в летописи дома; сверх того, он сказал ей, что мисс Флойд была дочь банкира, что она прелестна и очаровательна, с большими черными глазами и с пятьюдесятью тысячами приданого. Леди Бёльстрод отвечала сыну огромным письмом, наполненным материнскими просьбами и советами, тревожными надеждами относительно того, что он сделал благоразумный выбор; расспросами о мнениях и религиозных правилах молодой девицы — на все это Тольбот не знал бы как ответить. В этом письме было вложено письмо к Авроре, женственное и нежное послание, в котором гордость умерялась с любовью и которое вызвало крупные слезы на глаза мисс Флойд, так что твердый почерк леди Бёльстрод насилу могла разглядеть читательница.

Куда же девался бедный Джон Меллиш? Он воротился в свое поместье и увез с собою своих собак, лошадей, конюхов, фаэтон; но горесть, к несчастью, постигнувшая его после сезона скачек, была слишком для него сильна, и он бежал из обширного старого замка с его приятным парком и лесом, потому что Аврора Флойд не могла принадлежать ему, и все казалось ему плоско, старо и неприятно. Он поехал в Париж и поселился в самой большой квартире в гостинице Мориса, и ходил взад и вперед между этой гостиницей и Галиньяни по десяти раз в день за английскими газетами. Уныло обедал он у Вефура, Филиппа, Трех Братьев и в Парижской Кофейной. Его громкий голос слышался в каждом дорогом парижском ресторане, заказывавший: «все, что ни есть лучшее»; но опять отсылал самые вкусные блюда, не дотронувшись до них, и сидел с четверть часа, считая зубочистки в тонких синих вазах и думая об Авроре.

Уныло ездил он верхом по Булонскому лесу, сидел в кофейнях, слушал пение, всегда казавшееся ему одним и тем же мотивом. Он посещал цирки и чуть было не влюбился в прекрасную наездницу, черные глаза которой напоминали ему Аврору, пока не купил самую сильную зрительную трубку, какую только мог найти в улице Риволи, и не увидел, что лицо этой госпожи было покрыто на целый дюйм белилами, а что главную прелесть ее глаз составляли круги, нарисованные китайской тушью. Он готов был швырнуть на землю эту двойную трубку, обнаружившую истину, и стереть в порошок стекла своими каблуками в порыве отчаяния, но все-таки это было лучше, чем попасться в обман и продолжать думать, что эта женщина походила на Аврору, и ходить в цирк каждый вечер до тех пор, пока волосы его не поседеют, но не от лет, и до тех пор, пока он исчахнет с тоски и умрет.

Общество в Фельден было очень веселое. Детские голоса делали дам приятным, шумные мальчики из Итона и Уэстминстера лазили по баллюстрадам лестницы и играли в мяч на длинной каменной террасе. Эти молодые люди были все кузены Авроры Флойд и любили дочь банкира с детским обожанием, которого кроткая Люси внушить не могла.

Приятно было Тольботу Бёльстроду видеть, что куда ни ступила бы его будущая жена, любовь и восторг провожали ее по следам. Стало быть, страсть его к этому великолепному созданию не имела ничего странного и, стало быть, не сумасбродно же было любить ту, которая была любима всеми, знавшими ее. Гордый корнвалиец был счастлив и отдался своему счастью без дальнейшего протеста.

Любила ли его Аврора? Платила ли она ему надлежащим образом за его горячую преданность, за его слепое обожание? Она восхищалась им и уважала его, она гордилась им — гордилась той гордостью в его характере, которая делала его столь непохожим на нее; и Аврора была слишком впечатлительна и слишком правдива для того, чтобы скрывать это чувство от своего жениха; она обнаруживала также постоянное желание угождать своему будущему мужу, сдерживая, по крайней мере, все внешние признаки вкусов, столь неприятных для него.

Спортсментский журнал уже не валялся в фельденских комнатах, а когда Эндрю Флойд просил Аврору ехать с ним верхом, она отказалась от предложения, которому прежде была бы очень рада. Вместо того, чтобы участвовать в кройдонской охоте, мисс Флойд возила Тольбота и Люси в кабриолете по усыпанным морозом полям.

Люси всегда была спутницей и поверенной влюбленной; тяжело было ей слышать их счастливую болтовню о блестящей будущности, расстилавшейся перед ними, расстилавшейся далеко под тенистыми крылами времени, до могилы, украшенной гербами в Бёльстроде, где лягут муж и жена, отягченные годами и почестями, когда наступит время. Тяжело было ей помогать им составлять тысячи приятных планов, в которых — Господь, сжалься над нею! — она должна была участвовать. Но она кротко несла свой крест и никогда не говорила Тольботу Бёльстроду, что она сошла с ума и любила его и хотела умереть.

И Тольбота и Аврору беспокоили бледные щеки их кроткой спутницы, но все были готовы приписывать это простуде, или кашлю, или слабости сложения или какой-нибудь другой телесной болезни, которую можно было вылечить микстурами и пилюлями, и никто ни на минуту не воображал, чтобы что-нибудь дурное могло случиться с молодой девушкой, которая жила в роскошном доме, ездила в лавки в карете и имела более карманных денег, чем хотела тратить.

Сколько горестей породила праздность! Умирают ли от горестей те господа, которые пишут передовые статьи ежедневных газет? Сходят ли с ума от безнадежной любви адвокаты, имена которых являются почти в каждом процессе, о котором рассказывается в этих газетах? Убивает ли горесть пасторов в многолюдных приходах, капелланов в тюрьмах, докторов в госпиталях? Конечно, нет. И самые занятые из нас могут иметь святые минуты, священные часы, похищенные из шума и суматохи вертящегося колеса жизненной машины, и предложенные в жертву горести и заботы, но промежуток краток, а большое колесо вертится, и мы не имеем времени томиться или умирать.

Люси Флойд нечего было делать, и вот она сделала нечто важное из своей безнадежной страсти. Она воздвигла алтарь скелетам и поклонялась своему горю, а когда люди говорили ей о ее бледном лице, а домашний доктор удивлялся неудаче своей микстуры из хинина, может быть, она питала неопределенную надежду, что, прежде, чем воротится весна и наступит день свадьбы Тольбота и Авроры, она, Люси, избавится от всех этих выражений любви и счастья и будет покоиться вечным сном.

Аврора отвечала на письмо леди Бёльстрод посланием, выражавшим такое смирение и такую признательность, такую горячую надежду приобрести любовь матери Тольбота, смешанную с боязнью никогда не быть достойной этой любви, что это приобрело уважение корнваллийской леди к ее будущей дочери. Трудно было представить, чтобы это письмо написала пылкая девушка, и леди Бёльстрод составила себе изображение писавшей, весьма мало походившее на бесстрашный и пылкий оригинал. Она написала Авроре другое письмо, в котором выражалось более любви, чем в первом, и обещала этой девушке, у которой не было матери, принять ее, как дочь в Бёльстроде.

— Позволит ли она мне называть ее матерью, Тольбот? — спросила Аврора, читая второе письмо леди Бёльстрод своему жениху. — Она очень горда, кажется? Горда вашим древним происхождением? Отец мой происходит из Глазговской купеческой фамилии, а я даже ничего не знаю о фамилии моей матери.

Тольбот отвечал ей серьезной улыбкой.

— Она примет вас за ваше врожденное достоинство, возлюбленная Аврора, — сказал он, — и не будет делать сумасбродных вопросов о родословной такому человеку, как Арчибальд Флойд, которого самый гордый аристократ в Англии с радостью назовет своим тестем. Она будет уважать ясную душу и чистосердечную натуру моей Авроры и будет благословлять меня за сделанный мною выбор.