Преступления страсти. Коварство (новеллы) - Елена Арсеньева

Иван Васильевич Шереметев-Большой тоже сплоховал. Не выдержал – чесанул к своему прежнему дружку Андрею Михайловичу в Литву. А давал же своеручную запись, мол, не примет на себя измену. И бояре именитые за него ручались. Разве удивительно, что клятвопреступника, схватив, повлекли в застенок, а дом разорили?

Вися вниз головой в оковах, Шереметев был пытан Малютой: куда кубышку-де припрятал? Место добру изменника – в царевой казне! Воевода молчал, бормотал что-то несусветное. Привели любимого его брата Никиту, жгли огнем перед глазами, душили чуть не до смерти – все равно молчал.

– Бывают люди, которым барахло милее родной крови, – вызверился Малюта.

Ивана Шереметева разложили на острой, горбом слаженной, пыточной скамье, привязали за руки и за ноги, до предела натянув все мышцы, и держали так, не давая шевельнуть ни рукой, ни ногой, почти сутки, не обращая внимания на его вой.

Тогда в застенок явился сам царь. Поглядел на бывшего воеводу и укоряюще покачал головой.

– Где добро твое? – спросил почти ласково.

– Оно руками нищих перенесено в небесную сокровищницу, ко Христу! – проблеял коснеющим языком Шереметев, и впрямь известный своими доброхотными даяниями.

Царь умилился и велел развязать его путы.

Ивана Шереметева выпустили из заточения и вернули в прежнюю должность. Правда, брат его Никита помер в темнице. Что ж, ведь не бывает так, чтобы около огня ходить и совсем не опалиться!

* * *

Шло время. И вот стало известно: из Литвы исходят некие послания, гнусно русского царя порочащие. В них сравнивался он с самыми отъявленными злодеями мировой истории от времен ветхозаветных. Автором тех посланий был Курбский, клеветник и предатель. Разносчиком же – его слуга Василий Шибанов. Частенько царь зубами скрежетал, мечтал добраться и до слуги, и до господина. Однако руки его были коротки, коротки… Курбский перебрался в Польшу, таился там, жил, как зверь лесной, изредка высовываясь и огрызаясь на царя в своих эпистолах… И каково же было изумление государя, когда в Москве внезапно появился человек с письмом от Курбского!

И не просто так появился, а пришел в Кремль и встал перед государевым крыльцом, прося встречи.

Иван Васильевич, облачившийся с особенной пышностью, был в синей с золотом парчовой ферязи да в серебряной шапке, опушенной соболем, так что его обритая голова была скрыта. Имея вид необыкновенно важный, опираясь на посох, он стоял под шатром крыльца, впереди всех. Вокруг теснились, стараясь оказаться поближе к царю, Малюта Скуратов, Алексей Басманов, Афанасий Вяземский, признанные любимцы; Никита Захарьин, брат покойной царицы Анастасии, появившийся недавно при дворе Васька Грязной, окольничий Головин, а также Василий Колычев, прозванный царем Умным за въедливый, быстрый и подозрительный ум, один из вдохновителей и руководителей опричнины, глава царева сыска; еще какие-то недавно взлетевшие до высот новые приспешники. Скромно сторонился остальных молчаливый Иван Михайлович Висковатый, ставший недавно главой Посольского приказа.

Внизу, под крыльцом, на белом просеянном песочке, который привозили для кремлевских дорожек аж с Воробьевых гор, стоял на коленях, склонив голову, худощавый незнакомец в дорожном платье служилого человека, но без оружия: чужих в Кремль с оружием не пускали. В простертых руках он держал запечатанное письмо.

– Встань, смерд, – приказал царь негромким голосом. – Кто ты есть таков?

Человек поднялся и сперва безотчетно отряхнул с колен белый песочек, а только потом взглянул на царя.

– Я есть не смерд, а ближний человек князя-воеводы Андрея Михайловича Курбского. Имя мое Василий, сын Петров, от роду Шибанов.

– Да ты дерзец, как я погляжу, – не удивленно, не зло, а довольно равнодушно молвил царь. – И с чем же ты явился ко мне, смерд Василий Шибанов, ближний человек изменника и предателя князя Курбского?

Худое, с резкими чертами лицо Шибанова передернулось, глаза вспыхнули ненавистью, но голос звучал ровно:

– Господин мой, прославленный подвигами и честью воевода, письмо тебе шлет. Изволь принять.

– Письмо? – Царь вскинул брови, словно и не заметив, как Шибанов величает Курбского. – Ну давай, коли принес… Нет, погоди! – Он резко выставил вперед посох. – А не отравлено ли письмо? Почем я знаю, чего ждать от Курбского! Возможно, он решил отравить меня, как некогда он и дружки его, злочестивый поп Сильвестр да проклятая собака Алешка Адашев, отравили жену мою, царицу Анастасию?

– Вольно тебе напраслину возводить на невинных, – ответил Шибанов, однако всеми было замечено, что при упоминании царицы Анастасии глаза его воровато вильнули. – Ты же видишь: держу я письмо сие голыми руками. Разве великодушный князь мой позволил бы мне смерть в руках держать?

– Да бро-ось… – лениво, словно от докучливо жужжавшей мошки, отмахнулся Иван Васильевич. – Что ли я Курбского не знаю? Нашел великодушного! Великий вор и ворог государев, подлец из подлецов. Наслышан я, как бежал он из Дерпта: тайно, под покровом ночи, словно тать с места душегубства своего, бросив на произвол судьбы жену и малолетнего сына!

– Княгиня сама… – запальчиво начал было Шибанов, однако царь перебил его с той же ленцой:

– И об сем наслышан я. Курбский-де спросил у жены своей, чего она желает: видеть его мертвого пред собой или расстаться с ним живым навеки. А его великодушная супруга с твердостию ответствовала, что жизнь супруга ей драгоценнее счастья. Тут Курбский наш благородный, заботливый муж и отец, простился с женой, благословил девятилетнего сына, заливаясь слезами, покинул дом, перелез через городскую стену, сел на коня, подготовленного верным слугой, – и, как заяц, дал тако-ого дёру!

Голос царя, постепенно возвышаемый, сделался громовым:

– Бла-го-сло-вил, видите ли. Заливаясь слезами! Поскольку именно ты, Шибанов, был тем самым верным слугой, который помог ему бежать, скажи, как на духу: долго ли те слезы катились по его поганому лицу? Или они были столь же притворны, как былая дружба и верность его, как воинская доблесть и честь? А теперь порассуди, Шибанов. Если этот пес мог жену свою и чадо кинуть на расправу мне, зверю лютому, каким он меня теперь пред иноземцами выставляет, если он кровь от крови и плоть от плоти своей не пожалел, – так что amp;#769; для него жизнь такого ничтожества, как ты? Это я к тому, – вновь негромко и вполне миролюбиво добавил царь, – что послание сие все-таки вполне может быть насквозь пропитано ядом. Но ты не думай, я не боюсь ни тебя, ни твоего подлого господина. А посему – давай сюда письмо.