Чужой хлеб - Александра Анненская

— Да, я счастлива, мне хорошо, — и немножко подумавши, про себя прибавила: — Я, кажется, почти совсем счастлива.

В сентябре месяце Анна Матвеевна со своей воспитанницей опять возвратилась в Петербург. У Анны Матвеевны был свой дом на одной из чистых, но не шумных улиц Петербурга, и в этом доме она занимала просторную, красивую, богато отделанную квартиру. Для Нелли отведена была комнатка рядом с ее спальней, такая уютная, чистенькая, веселенькая и хорошенькая комнатка, что девочка не могла удержаться от радостного восклицания при входе в нее.

— Я рада, что твоя комната так понравилась тебе, дружок, — сказала Анна Матвеевна, стоявшая подле нее. — Но я надеюсь, что ты не будешь целые дни сидеть в ней, что ты не захочешь оставлять меня одну.

Нелли обещала уходить в свою комнату только тогда, когда этого пожелает ее maman, и та, совершенно успокоенная, нежно поцеловала девочку.

Нелли тотчас по приезде в Петербург очень хотелось сходить в магазин мадам Адели, повидаться со своими прежними подругами. Она сказала об этом Анне Матвеевне.

— Полно, душенька, — отвечала ей та, — что за компания для тебя девочки из магазина! Мне бы хотелось, чтобы ты забыла свою прежнюю, гадкую жизнь, а ты беспрестанно вспоминаешь ее!

— Да, это выходит как-то неловко, maman, мне бы так сильно хотелось хоть раз повидаться с девочками, особенно с бедненькой Варей; ей, я думаю, опять стало худо без меня.

— В таком случае, — с неудовольствием сказала Анна Матвеевна, — поедем туда вместе, я закажу тебе платье у мадам Адели.

— Ах, нет, maman, девочки подумают, что я нарочно приехала хвастаться перед ними, я бы хотела побывать у них так, попросту, как подруга.

— Это невозможно, дружок, если тебе так скучно сидеть со мной, старухой, так непременно хочется компании помоложе, ну что ж — мы поищем тебе подруг, только, конечно, не в магазине.

Нелли огорчилась, она опять совершенно невольно оскорбила свою благодетельницу, и, кроме того, ей грустно было думать, что она не смеет повидаться с подругами, которые могли подумать, что теперь она их презирает, что она гордится своим богатством. На самом же деле она и не думала гордиться. Она очень хорошо понимала, что все те красивые, роскошные вещи, которые дарила ей Анна Матвеевна, не ей принадлежат, что она ничем не заслужила их и что они могут быть так же легко отняты от нее, как легко достаются ей. Иногда ей даже стыдно становилось разъезжать в богатом наряде, в щегольском экипаже Анны Матвеевны, ей все казалось, что она не на месте, ей вспоминалась поговорка, часто слышанная ею в магазине: «ворона в павлиньих перьях», и ей от души хотелось сбросить с себя все эти дорогие, не принадлежащие ей украшения. Иногда ей казалось, что все прохожие на улице, все гости, приезжавшие к Анне Матвеевне, смеются над ней, что кто-нибудь подойдет к ней да и скажет: «Поди-ка ты прочь отсюда, здесь совсем не твое место». Страх этот был, конечно, совершенно неоснователен, но Нелли не могла отделаться от него, и потому в ее обращении стала замечаться какая-то робость и застенчивость. Она неохотно выезжала в гости, держалась всегда в стороне, ни с кем не заговаривала первая и не сближалась ни с одной из взрослых девиц или даже девочек одних с собою лет. Анне Матвеевне нравилась такая скромность ее воспитанницы, она охотно возила Нелли и в театры, и к своим знакомым, но ей приятно было видеть, что девочка более всего любит сидеть дома и ни с кем особенно не дружится: она объясняла это тем, что Нелли сильно привязалась к ней и ни с кем не чувствует себя так хорошо, как с нею.

В Петербурге они были так же неразлучны, как в деревне. Нелли позволялось уходить в свою комнату только в одиннадцать часов вечера, чтобы ложиться спать; все остальное время она проводила около maman. С осени к ней начали ходить учителя разных наук и учительницы иностранных языков. Она брала все уроки в столовой в присутствии Анны Матвеевны, которая самым старательным образом следила за всеми ее занятиями. Она выбирала книги для ее чтения, назначала ей, в какой час заниматься тем или другим, просматривала ее тетради переводов и сочинений, начинала для нее ту работу, какой хотела, чтобы она занималась.

В числе учителей был приглашен, между прочим, учитель музыки. Нелли до тех пор никогда не училась на фортепьяно и не чувствовала ни малейшей охоты начинать. С первых же уроков оказалось, что у нее очень плохие музыкальные способности. Она стала просить у Анны Матвеевны позволения бросить музыку, но Анна Матвеевна и слышать об этом не хотела.

— Как это можно, — говорила она, — все образованные девицы играют на фортепьяно, я не хочу, чтобы моя Леночка была хуже других! Постарайся, если ты меня любишь и хочешь сделать мне удовольствие, ты выучишься играть.

Нелли охотнее готова была бы каким-нибудь другим способом доставить удовольствие своей благодетельнице, чем просиживать по три часа в день за фортепьяно, но Анна Матвеевна так настоятельно требовала этого, что она покорилась. Ей было бы приятнее в это время сделать что-нибудь собственно для Анны Матвеевны; ее мучила мысль, что она должна без всякой пользы для себя скучать за фортепьяно, невольно раздирать уши maman своими гаммами и этюдами, и потом еще чувствовать к ней благодарность за то, что она соглашается ради нее переносить эту неприятность. Боязнь оказаться неблагодарной постоянно преследовала ее и делала для нее самое чувство благодарности тяжелым, мешала ей совершенно свободно и непринужденно относиться к Анне Матвеевне.

Когда она училась у Софьи Ивановны, из всех наук ее более всего интересовала естественная история. Она зачитывалась описаниями разных животных и растений и не могла вдоволь наслушаться рассказов Софьи Ивановны об их внутреннем строении, об их образе жизни, о тех странах, где они водятся. Анна Матвеевна почему-то не взяла для нее учителя естественной истории, и этот промах огорчал Нелли. Несколько раз думала она напомнить о нем maman, но ей это казалось дерзким: без того уже к ней ходило пять учителей и три учительницы, ей совестно было просить еще. Всякий раз, когда входил в комнату ненавистный ей учитель музыки, она думала, как славно было бы, если бы вместо него вошел кто-нибудь другой, если бы на место свертка нот в руках его была картина с изображением какого-нибудь животного и он начал бы интересный рассказ вроде тех, какие ей случалось слышать от Софьи Ивановны. Она никому не доверяла ни своих мыслей, ни своих желаний, но, вероятно, они довольно ясно выражались на ее лице, потому что раз Анна Матвеевна сказала ей:

— Леночка, мне очень неприятно видеть, что тебе так тяжело доставлять мне удовольствие.

— Как, maman, почему?

— По тому виду, с каким ты всякий раз садишься за фортепьяно, можно подумать, что тебя ведут на пытку.

— Maman, голубушка, не сердитесь, я вам скажу откровенно, мне и в самом деле ужасно скучно учиться музыке. Я всеми силами стараюсь делать успехи, но я никак не могу; учитель говорит, что у меня нет никаких способностей, право, мне кажется, я только напрасно теряю время и раздираю вам уши, продолжая играть.

— Я говорю правду, ты считаешь потерянным то время, когда можешь доставить мне удовольствие.

— Да, maman, какое же вам удовольствие?

— Мне удовольствие сделать из тебя образованную девицу. Да и не все ли тебе равно: я сказала, что непременно хочу, чтобы ты выучилась музыке, если даже тебе это кажется несколько скучным, неужели ты не можешь сделать этого для меня. Впрочем, я тебя не принуждаю, если ты намерена всегда подходить к фортепьяно с таким видом несчастной жертвы, то не нужно, лучше в самом деле не учись.

Это позволение было дано таким печальным и недовольным голосом, что Нелли, конечно, и не подумала воспользоваться им. С этого дня она, напротив, еще прилежнее прежнего принялась за музыку и всегда старалась, подходя к фортепьяно, думать о чем-нибудь приятном, чтобы не иметь вида несчастной жертвы. Это удавалось ей вполне; Анна Матвеевна ласкала ее и называла доброй, послушной девочкой, но в глубине души девочке нелегко доставались такие победы над собой.

А подобных побед приходилось одерживать немало. Анна Матвеевна любила Нелли, заботилась о ней, но взамен требовала от нее самого полного, безусловного послушания. Мало того, ей все казалось, что Нелли не довольно любит ее, не довольно сознает все хорошие стороны жизни с нею.

Если Нелли почему-нибудь была задумчивее обыкновенного, Анна Матвеевна сейчас же уверяла, что она, должно быть, скучает с ней, старухой, и предлагала ей то или другое развлечение. Если Нелли соглашалась на это предложение, Анна Матвеевна огорчалась еще больше, она говорила, что та только и думает, как бы вырваться из дому. Чтобы угодить ей, Нелли должна была быть постоянно неизменно весела, постоянно расположена разговаривать с нею. Она не смела уходить днем в свою комнату, не смела лишний час просидеть за какой-нибудь интересной книгой или трудным уроком, не смела выразить желания побывать где-нибудь в гостях — все это считалось признаком невнимания и нелюбви к ее благодетельнице.