Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семёнова

– Я понимаю, Ирина Лавровна…

– Если бы мы могли услышать прежде, понять прежде… Нужно было, чтобы Божии суды свершились на земле, чтобы мы, в мире живущие, научились Его правде… Это книга пророка Исайи… Вы прочтите, и тогда так ясно станет всё, что творится… Вот, послушайте! – Добреева подняла руку и, закрыв глаза, проговорила, старательно выговаривая каждое слово своим подрагивающим, слабым голосом: – «Ноги их бегут ко злу, и спешат они на пролитие крови; мысли их – мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их; пути их искривлены, и никто, идущий по ним, не знает мира. Потому-то и далёк от нас суд, и правосудие не достигает до нас; ждём света, и вот тьма, – озарение, и ходим во мраке. Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми – как мёртвые» … – Ирина Лавровна всхлипнула, утёрла выступившие слёзы, вновь заговорила, волнуясь. – Наши дни, Пашенька, это время сбывшихся пророчеств… «Шакалы будут выть в чертогах их и гиены – в увеселительных домах» … Я знаю, я очень много говорю… Вы простите! Просто я знаю, что мне уже очень скоро говорить невозможно будет… Вы уж потерпите мою болтливость…

– Помилуйте, Ирина Лавровна…

– Нет, нет, не спорьте… Знаете, Пашенька, я раньше смерти боялась. А сейчас уже не боюсь. Как милость жду… Я одного боюсь, что мне совсем откажет разум, что силы совсем оставят меня, и я буду лежать недвижно, и Лизе придётся тогда совсем тяжело. Я Бога молю, чтобы он её пожалел, чтобы призвал меня прежде того…

– А как чувствует себя Елизавета Кирилловна?

– Слава Богу, здорова. Ей так тяжело приходится… У нас ведь ничего почти не осталось… Хорошо, что теперь лето, и не надо топить печь… А что будет зимой? Подумать страшно… Лиза сильная, волевая, но какие силы беспредельны? Нам, Пашенька, какой-то неизвестный благодетель помогает… Деньги присылает, продукты… Я за него всякий день Бога молю. Кстати, Лиза подозревает, что это вы…

– В самом деле? – вздрогнул Вревский.

– Да, она не раз говорила, что кроме вас в городе нет человека, который бы мог…

– Самовар вскипел, – сказал Павел Юльевич, желая скорее перевести разговор.

– Ах, как это славно! – обрадовалась Добреева. – Теперь мы с вами чаю попьём…

– Нет, право, не стоит…

– Не отказывайтесь! Вы мне так помогли… И потом как бы ни были худы наши дела, а я не допущу, чтобы гость ушёл от нас, не выпив хотя бы чашки чаю.

Вревский понял, что своим отказом обидит Ирина Лавровну, и принял приглашение. Чай был из каких-то трав, терпкий, странный на вкус. К нему полагалось несколько сухариков, но от них Павел Юльевич отказался наотрез, заявив, что совсем не голоден. Добреева же взяла один, долго размачивала его в чае, откусывала по крохотному кусочку, жевала медленно.

– Нет ли известий от Петра? – спросил Вревский.

– Нет… Но мы надеемся, что он жив. И что Надинька тоже… Нам чудом дошла весточка из Киева… Если бы вы знали, Пашенька, какой ужас пережила там семья моей Анечки! Там была настоящая бойня! Её мужа убили, и она с его матушкой и Надинькой искали его тело среди других убитых… Бедная Мария Тимофеевна не выдержала этого и скончалась… Не знаю, как Анечка пережила всё это… Как Надинька выдержала… Она всегда была такой нежной, ранимой девочкой… Аня написала, что Надинька вышла замуж и уехала с мужем к его родным в Сибирь… Аня считает, что это очень надёжный и хороший человек… Дай Бог! Но как же это всё страшно… Мне уже не суждено никого из них увидеть, хоть бы Лизе ещё довелось обнять дочь…

У Вревского было ощущение, словно его поджаривают на медленном огне. Словно вся эта пролитая в Киеве кровь тоже льётся на его голову.

– Ирина Лавровна, а Елизавета Кирилловна скоро ли придёт?

– Не знаю, голубчик… Может быть, только вечером… А вам очень нужно поговорить с ней?

– Да, мне нужно было с ней поговорить…

– А вы мне скажите, Пашенька. Я же вижу, что вы маетесь. Что у вас душа не на месте. Так вы выговоритесь – может быть, легче станет…

– Ирина Лавровна, скажите откровенно, вы считаете меня виновным в том, что я этой власти служить пошёл?

– Нет, голубчик… – Добреева покачала головой. – Нет… Разве кого-то можно обвинять теперь, судить? Я не беру тех, что главенствуют, и тех, что кровью упиваются. Они из людей выбывшие… А людей судить и обвинять нельзя. Ведь вокруг безумие, вокруг светопреставление, ад, а люди слабы, как можно требовать с них чего-либо? Нужно понимать, сострадать, прощать и любить… Достоевский писал, что ад настанет, когда умрёт любовь. Так и получилось. Умерла любовь в людях, и ад настал. Одна ненависть живёт, умножается и убивает. Нельзя… Нельзя… Ненавидеть – нельзя… Нужно любить. Только любовь ад преодолеет… А вы не казнитесь. Вы поступили так, как полагали должным… Вы не виноваты… Точнее, вы не более виноваты, чем все. Мы все виноваты. Все… Все… Эта кровь не на вашей душе, и не вам за неё отвечать перед Богом…

Вревский почувствовал, как ком подкатил к горлу, и слёзы навернулись на глаза. Эта хрупкая, полупараличная старица читала его сердце, как книгу, понимала без слов и отпускала грехи. Павел Юльевич опустился на колени, поцеловал её высохшую, пергаментную руку.

– Что вы, Пашенька? Всё ещё образуется… – мягко произнесла Добреева. Она перекрестила Вревского, слабо улыбнулась: – Всё образуется… А вы не мучайте себя, а лучше сходите в церковь, исповедуйтесь… И будет вам облегчение…

– Спасибо вам, Ирина Лавровна, – с чувством сказал Павел Юльевич.

– За что? Разве я что-то сделала для вас?

– Очень многое… Вы… помолитесь за меня… А я должен идти.

– Я обо всех, кого знаю, молюсь. И о вас. А Лизу вы разве не дождётесь?..

– Нет, мне пора… – Вревский сам не знал, куда так спешит, но ясно чувствовал, что должен уходить. Положив на стол все деньги, которые имел с собой, он добавил: – Вот, примите эту небольшую сумму… Только не говорите Елизавете Кирилловне, что это от меня… И не отказывайтесь, пожалуйста!

– Не откажусь, – отозвалась Добреева. – Я же вижу, что это от души… Пашенька, вы не ответили, это вы нам помогали? Лиза угадала?

Павел Юльевич не ответил. Ирина Лавровна утёрла вновь набежавшие слёзы:

– Спаси вас Христос, Пашенька! Вам там это зачтётся… Вы так нам помогли…

– Скажите, – спросил Вревский уже на пороге, – что же будет дальше? Вы мудрая, Ирина Лавровна. Скажите.

– Я не мудрая, я уже почти слабоумная, голубчик… – ответила Добреева. – Забываю имена, даты… Элементарные вещи… Вы читайте Библию… Там на все вопросы ответы есть. И на ваш – есть. «Ревут народы, как ревут сильные воды; но Он погрозил им и они далеко побежали, и были гонимы, как прах по горам от ветра и как пыль от вихря. Вечер – и вот ужас! и прежде утра уже нет его. Такова участь грабителей наших, жребий разрушителей наших» .

– Прощайте, Ирина Лавровна.

– Прощайте, Пашенька…

От Добреевой Павел Юльевич возвращался со странным чувством облегчения и вины. Проходя мимо церкви, он поймал себя на мысли, что хочет перекреститься, но это показалось нему неудобным, и он подавил своё желание. В церкви он не бывал уже давно. В детстве Паша не пропускал служб, поскольку этого требовали родители, люди верующие. Для отца, гвардейского офицера, было два священных понятия: Бог и Царь. Какое счастье, что его уже давно нет в живых! Что он не увидел крушения своих святынь! А то бы и его могла постичь участь несчастного полковника Фугеля… От этой мысли Вревскому стало тошно. Отец умер, когда Паше было десять лет. Влияние матери было слабо, и мальчик как-то быстро отстал от привычки ходить на службы, негромко вторить церковным певчим, говеть… Он исправно бывал на молебнах, учась в кадетском корпусе, будучи юнкером, став офицером, потому что так было положено, но мысли его отстояли далеко от Бога. А может быть, зря?.. Павел Юльевич подумал, что, если доживёт до утра, то, пожалуй, сходит исповедаться. Может, права Добреева, и станет легче?

На Троицком мосту стояла небольшая толпа. Прильнув к перилам, люди неотрывно взирали на Петропавловскую крепость. Павел Юльевич приблизился и посмотрел туда же. В нескольких сотнях футов к старой крепостной пристани были борт о борт пришвартованы две большие деревянные баржи. Одна из них была пуста, другая – наполовину заполнена людьми. Вскоре за крепостными стенами собралась толпа и стала спускаться к пристани. Их было порядка ста человек, одетых, большей частью, в офицерскую форму. Их гнали к баржам, как обречённых на закланье овец, матросы, вооружённые ружьями с примкнутыми штыками. Это был улов чекистов за время последних рейдов. У Вревского подкосились ноги. Смесь отвращения, жалости, стыда и гнева захлестнули его. Хотелось, во что бы то ни стало, раздобыть где-нибудь пулемёт и палить по этим существам в человечьем обличье, ведущим на истребленье людей, за которыми не было никакой вины. Хотя нет! Вина была! Вина страшная и непоправимая! Все они были офицерами, все они защищали свою страну, все они не разделяли политики большевиков, все они инако чувствовали, мыслили, жили! Все они были такими же, как сам Павел Юльевич, а многие, вероятно, и лучше его. И за это обречены они были исчезнуть с лица земли. За это будут вычеркнуты из списков живущих, стёрты из людской памяти они и их семьи. И никто не узнает ни имён их, ни того, как жили они, ни бед их, ни радостей, ни подвигов, ни неурядиц, ни даже – могил. Будто бы и не было их на этом свете… Дольше смотреть на страшное действо Вревский не мог. Он отошёл от перил, оттолкнув нескольких человек, и почти побежал прочь, ничего не замечая вокруг, оглушённый, раздавленный.