Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

Потому-то он и побывал в зданиях Губернского большевистского комитета, Губернского исполкома, что не имел ответа на этот вопрос. Надеялся там отыскать некие, говоря иносказательно, рычаги и шестерни механизма, повелевавшего всем происходящим в губернии и теперь оказавшимся в его руках.

Что настораживало? Никто из солидных деятелей прежнего, до-большевистского, режима не искал личной встречи с ним, не старался поскорее выставиться в лучшем свете, заручиться доверием. Объяснения находились: одни из таких деятелей просто еще не успели освоиться с мыслью о смене власти — захват города свершился слишком стремительно, — другие уже вступили в контакт с Родионовым… Но почему же он медлит с докладом?

Так прошел день. Наконец, почти в полночь, Родионов явился.

— И где они, эти гниды?

— Прячутся по квартирам. Не по своим, естественно. Там бы мы их не упустили.

— Но кого-то из бывших городских и губернских правителей вы находите?

— Отвратительные ничтожества. Объясняешься и с трудом… Простите, ваше превосходительство. Едва сдержался.

— Но что-то ведь они отвечают.

— Детский лепет: устали, больны… Говоря коротко — боятся.

— Но чего?.. Сколько прибавилось к той, вчерашней, цифре расстрелянных комиссаров?

— Около трех сотен. Что отрадно, кое с кем уже обошлось самосудом.

— На тех, кто их организует, и опереться.

— Обезумевшие барыни, хулиганствующие юнцы, психические инвалиды… Ни у кого никакой программы. Говоришь про губернское управление, градоначальство — ни малейшего отзвука. И ни малейшего желания брать на себя ответственность.

— Какая ответственность! Вздор! Ответственность лежит исключительно на мне, на остриях казачьих шашек! Армия всегда была фундаментом государственности. И будет впредь. Но порядок в городе — чтобы торговали лавки, чтобы мастеровой шел на работу… Чтобы, наконец, полицейский стоял на углу! Этот порядок обязана установить и поддерживать гражданская власть. Онапотом, когда распространится на всю Россию, изберет верховного правителя. Вы это им объясняли?

— Отвечают: «Вас семьдесят пять тысяч пришло. Теперь-то мы за свое спокойны. На Советы всяко не повернет».

— Но это цифра пропагандистская! Им-то бы можно об этом сказать. Пусть задумаются, поймут, что или они сами начнут налаживать порядок, или мы отсюда вообще уйдем. Не казаков же ставить на улицах городовыми!

Мамонтов подошел к окну гостиничного номера, отдернул штору. Ринуться бы туда, в лабиринт улиц. Самому отыскать. Заставить. Немедля.

— Не пожелали… Хотелось как лучше. Чтобы все шло от самой благонадежной общественности. Таким путем возвысить ее, — он обернулся к Родионову. — Заметьте, за все минувшие сутки мы ни у кого из этих господ ни разу ничего не потребовали. Снабжались из захваченных складов. Постоем стоим только в казенных зданиях. Потому-то они и не ощутили нас как силу, способную приказывать твердо. В том числе приказывать и самим этим господам.

Родионов оживился:

— Вы совершенно правы. Контрибуция на имущие классы. Миллионов десяток. В два счета учредился бы комитет для переговоров об ее уменьшении. Вот и было бы положено начало самоорганизации. Тут же облечь этих господ доверием, всюду говорить от их имени… Теперь пойди ухвати. И мне докладывали: идет большевистская агитация.

— И что агитаторы говорят?

— Разное. Есть ли смысл вам в это вдаваться?

— Все же?

— Обычное. Во-первых, что жестокости, грабежи.

— Легко оспорить: война! Тем более — при отсутствии пока еще гражданского правления.

— Во-вторых, что вокруг Тамбова красные части, и вот-вот они перейдут в наступление.

— Ну, таких частей, чтобы мы не отбились, пока еще возле города нет.

— Да, конечно… В-третьих, и это очень действует на простонародье, что со вчерашнего дня базар вздорожал сильно и по твердым ценам больше ничего не продается.

— Дело энергичного гражданского правления.

— Причем типичное рассуждение: «Казакам — что? Погромили и дальше пойдут. А если Советы не возвратятся, спекулянты нас всех переморят». И очень трудно опровергать: что ни базарный торговец, то фактический агитатор. Эту братию надо бы к порядку призвать.

— И как? Полдюжины расстрелять? А прочие тем временем будут загребать еще больше? И что делать дальше, коли гражданской власти по-прежнему нет? И нет потому никаких ограничительных законов? Нам самим еще глубже лезть в эту трясину?

Родионов не ответил.

— Поступим так, — Мамонтов уже смотрел вдаль, на невидимого своего собеседника. — За день я все обдумал. Немедленно открыть большевистские склады: военные, гражданские. Сахар, соль, мыло, чай… Раздавать обывателям. До единого фунта. Объяснять: комиссары таили все это лично себе. Внушать: пусть народ требует, чтобы утвердилась законная белая власть. При ней, мол, такого, произвола не будет. Давление на колеблющихся господ. Заодно и на господ спекулянтов. Ну и круговая порука, чтобы народ тем более не желал возвращения большевиков… Оповестить о том же окрестные села. Мужикам раздавать еще и винтовки. Пленных распустить по домам. Строго предупредить: «Опять поймаем в Тамбове — расстрел». И последнее, хотя это будет уже не по вашей части. Приказом по корпусу объявить о создании Тульской дивизии. Дать ей знамя, образовать штаб. Казачьим разъездам срочно донести такую весть до тульских деревень. Там объявлять: пусть спешат навстречу. Примем, оденем, вооружим… Чиновничество, дворянство отказалось от инициативы. Обопремся на мужика. И пусть не сетуют — на самого черноземного. Потом пожалеют. Все возьму в свои руки. Да-да…

На третьи сутки пути, часов в десять утра, холмы, у подножия которых пролегла железная дорога, расступились. Перед вагонным окном словно сдвинулся занавес. Открылся вид на широкую синюю ленту воды, усеянную пятнами парусов. Волга!

Мануков восторгался:

— Христофор Андреевич! Фотий Фомич! Так было и вчера, и двадцать лет назад. Будет и через сто. Вечное, понимаете?

Ехали мимо гигантских нефтяных баков, фабричных труб, заводских зданий, россыпи деревянных и каменных домиков, землянок, мазанок. Начинался Царицын.

Сотрясаясь от частых толчков, поезд вполз в тесный промежуток между другими составами.

Наконец последовал еще один, особенно сильный толчок. Движение прекратилось. Шорохов отшатнулся от окна. На соседних путях стоял товарный вагон. Проем его сорванной двери затягивала колючая проволока. Сквозь нее полуголые люди, в лохмотьях, в бинтах с проступившей сквозь них запекшейся кровью, протягивали к окну их купе пустые кружки, банки. Просили пить. Пленные.

Он покосился на компаньонов. Тоже увидели пленных. Нечипоренко злорадно смеется. Варенцов презрителен. Мануков смотрит надменно. Враги. Не на жизнь, на смерть. Торжествуют. Надо и ему стоять с ними рядом. Не отводить взгляда. Истинное сочувствие не в словах. Не в слезе в углу глаза. Оно в ударе, которым закончится бой. Высокие слова. Ему не прожить без них.

Громовые раскаты обрушивались на Тамбов. Выли собаки. По безлюдным улицам мерно цокали копыта казачьей конницы.

Мамонтов остановил лошадь, снял перчатку, подставил ладонь. С неба валились черные и рыжие крупинки. Порох уже взорванных артиллерийских складов. Так быстро разлетался, что не успевал весь сгореть. Засыпать бы им дома этого проклятого города до самых крыш. И поджечь. Но и без того хватят лиха. В тех складах еще и снаряды с удушливым газом. Вот-вот и они взлетят в воздух. Подул бы только подходящий ветер. Переморить их всех, подлецов!

Слово это Мамонтов адресовал в первую очередь самым высокородным слоям тамбовского населения, на которые прежде он столь опирался в своих расчетах и которые так и не пожелали, отказались стать в городе правящей силой, и, что было всего обидней ему, отказались без каких-либо объяснений. Не поверили лично в него? Не впечатлил? И настолько, что не захотели унизиться до разговоров? Может, другое: вообще уже угасили в себе идеалы белого движения? Но ведь возрождение их в конечном счете от кого и зависело? И как раз это предлагалось им.

«Ну, а все остальные? — с обидой думал он. — Сахар, соль, мыло, ботинки тащили. И сразу затаивались. Словно завладели краденым. А было это наградой уже от лица новой власти. Авансом, пусть. Но взамен — ни слова благодарности. И тем более ни малейшего стремления эту власть защищать. Напротив! Что ни час — все большая ненависть к казакам корпуса».

Подъехал Попов. Придерживая фуражку, наклонился в сторону Мамонтова:

— Станция тоже горит. Составы полыхают, как спички. И мосты настолько сильно подорваны, что их не исправить и за десять лет.

Он утешал своего командира. Мамонтов это понял, но в разговор ему вступать не хотелось, продолжал думать: «Такваминадо. Хамье. Вас бы всех сейчас без разбора — в шашки, в штыки, из пулеметов!..»