Затишье - Арнольд Цвейг

— Но вам надо приналечь, — продолжал баварец, — и к полудню справиться, а то как бы француз не сдобрил вам суп парочкой-другой снарядов. Такая уж у него скверная повадка, к ней надо приноровиться. — Баварец козырьком приставил к глазам ладони и стал всматриваться в только что поднятый аэростат французов, маленький и белесый, похожий на желтоватый боб.

— Пока этот аэростат не опасен, — объяснил он нам, — об этом можно судить по его окраске; мы ведь находимся в облаке испарений, поднимающихся от земли, поэтому аэростат кажется таким белесым, да и солнце слепит, тут и телескоп не поможет. Но около часу дня положение резко изменится. Мне вся эта чертовщина уже не в диковинку, не одну и не две недели торчу я здесь со своими тридцатью солдатами и двумя санитарами, вон на той вершине, в подвалах хутора под названием ферма Шамбретт. Когда-то там было солидное хозяйство, и владелец его, как видите, занимался коневодством.

Наша команда разобрала кирки и лопаты, и мы принялись поверхностно, в самом буквальном смысле этого слова, расчищать грунт, наскоро срубая и убирая твердые комья глины. Дорожники наши тем временем скобами скрепляли на стыках рельсы, как в игрушечной железной дороге. Только здесь эти штуки вместе с приклепанными к ним шпалами, которые врезались в землю, далеко не походили на легкую игрушку. Многочисленные воронки, поросшие желто-бурой травой по краям — какое пастбище для лошадей было здесь, верно, когда-то! — не облегчали нам дело. Они только вызывали бесконечные споры — обходить их или перекидывать через них мостики. Видно, тут как следует постреляли.

Мы вовсю орудовали ломами и заступами, таскали рельсы, укладывали их попрочнее. Куртки мы давно скинули, они лежали в куче с сумками и флягами, и унтер-офицер Бэнне, зорко поглядывая слоновыми глазками и размахивая костылем, прохаживался возле нас. Здесь, среди осколков гранат, он и в самом деле может найти свой Железный Крест. Эта увеселительная прогулка себя оправдает. Молодой баварец, конечно, не поскупится на похвалы, он уже и сейчас щедро расточает их своему камраду Бэнне: команда продвигается вперед, прямо-таки как в семидесятом. Сколько он ни служит в армии, а такой быстроты не видывал.

«Велико чудо! — подумал я. — Ты, верно, никогда не имел дела с берлинскими и гамбургскими рабочими, это же дошлые люди. Они умеют дружно и в миг делать дело и так же здорово отдыхать, как только оно сделано!» Поэтому, кстати сказать, я искренне благодарен судьбе за те два года, что прожил среди них, как равный среди равных! Характер, знаете ли, одаренность и трудолюбие наших людей только так и можно узнать. Все остальное — теория, как говорят наши мервинцы. Работать плечом к плечу с этими людьми — это «тахлис», практика, в переводе с еврейского.

Как ни странно, а мне опять показалось, что молодой баварец с Железным Крестом второй степени намеренно держится поближе ко мне. Нет сомнения, что он с первой минуты испытующе поглядывал на меня. А может, человеку вообще свойственно надеяться, что симпатия, возникшая у него, тотчас возбуждает ответное чувство? Мне казалось, будто я уже встречал где-то этого юношу, и именно в баварском мундире серо-защитного цвета. А может быть, я путаю его с кем-нибудь из моих многочисленных коллег по Мюнхенскому университету, где я учился в тринадцатом-четырнадцатом годах. Мог я встретиться с ним и в купе вагона, возвращаясь из загородной экскурсии или уезжая на каникулы.

Тем временем дорожники с лязгом и скрипом спустили обе платформы вниз. Они, а с ними и мы докатились до самых орудий. Проклятия и брань на баварском, берлинском и многих других немецких диалектах, носившиеся во французском воздухе, пока стальные чудовища грузились на тряские платформы, составили комический концерт. Вместе с платформами прибыли толстые корабельные тросы, и вот теперь тридцать человек впряглись в первую платформу и потащили ее по рельсам в гору. Боже мой, до чего же мы ругались! Канат впивался в плечи, кому в левое плечо, кому — в правое. Точно рабы на халдейских и египетских холмах, тянули мы наш груз вверх, шаг за шагом, тяжело дыша, обливаясь потом, кляня все и вся. Остальные подталкивали платформу сзади или бежали рядом с обеих сторон и поддерживали ее с боков. И вдруг случилась нелепейшая вещь. Из долины, вдоль которой мы поднимались, показался верхом на коне лейтенант, конный артиллерист. Он подскакал к нам, скомандовал унтер-офицерам остановить отряд, нацелил на нас фотоаппарат, висевший у него на животе, и начал снимать. Вот до чего додумался: остановить людей на крутом откосе только для того, чтобы заснять «немецких солдат за работой». Да, самые великие скептики среди нас высмеяли бы всякого, кто рассказал бы что-либо подобное. Но это было проделано, проделано с нами! К счастью, сообразительные люди из третьего взвода — Лебейде, кельнер Шарнер и, кажется, социалист Паль — поспешили собрать закаменевшие комья земли и сунуть их под задние колеса платформы, чтобы нам не пришлось стоя удерживать плечом до предела натянутый трос, пока господин лейтенант удовлетворит свой порыв и запечатлеет сенсационный момент. Когда он кончил и поскакал назад, его проводили долгими взглядами. Редко бывает, чтобы такую массу случайно собранных людей объединило столь единодушное чувство презрения и ненависти к начальству. Никто не обронил ни слова, мы дотянули наши платформы до назначенного пункта, и только тогда раздалось: «Пят-надцать!» — восклицание, означающее у дорожников «перерыв».

Глава третья. Союз

— Человеческая память — страшный дар. Полтора года прошло с тех пор, каждый день перенасыщен событиями, но, когда я закрываю глаза, я опять лежу на южном склоне холма, среди деревьев Фосского леса, которые на днях прикроют собой новую батарею, ноги мои свешиваются с сухого, осыпающегося края воронки, под головой круглая фронтовая бескозырка, я слышу треск выстрелов, часто-часто строчит пулемет, правая рука перебирает теплую землю, столь дорогую сердцу воина. Ведь земля везде — подлинная родина солдата. Точно она, земля, не кишит бациллами столбняка, которые так и ждут случая, чтобы погубить человека, если только своевременно ему не загонят в грудь тупую иглу шприца.

Мы только что основательно позавтракали — рабочий газового завода Халецинский, молодой инструментальщик Хольцер и ваш покорный слуга. У меня была колбаса, которую дала мне с собой теща, сегодня мы как раз доконали эту колбаску; с черным хлебом это превосходная еда. И полежать спокойно — тоже большое удовольствие. Поворачиваюсь на бок и вижу: из-под куста малины смотрит жирная серая кошка, взгляд ее бутылочно-зеленых глаз прикован к моей левой руке.

— Видно, хвостик колбасы привлекает ее больше, чем крысиный окорок, которым она без труда может разжиться на нашей ферме, — слышу я чей-то голос; он мне знаком.

Я приподнимаюсь. Баварец, унтер-офицер, совсем еще мальчик, садится на землю и опускает в воронку ноги в серо-зеленых обмотках.

— Это кошка нашей батареи, я не упомню, с каких пор она живет у нас, вероятно, это коренная жительница фермы Шамбретт. Она не обращает на нас никакого внимания. Мне любопытно, когда ее настигнет судьбина.

— Рано или поздно это случится, — говорит Хольцер, посасывая трубку. — И тогда — в котел ее, вот наилучшее решение.

Все мы следим за кошкой, а она, ни на что не глядя, очень осторожно крадется к моей вытянутой руке, наконец медленно выпускает когти и удирает, зажав в мелких зубах хвостик колбасы. Ее серая полосатая шерсть всклокочена, и кажется, что она постепенно вновь превращается в праматерь нашей домашней кошки, жившую в лесах и прыгавшую по деревьям.

Солдат может заснуть во всякое время — уж кто-кто, а я на этот счет мог бы кое-что порассказать. Хольцер и Халецинский давно уже храпели, а я вдруг почувствовал необычайную бодрость. Иной раз вечером, когда я накурюсь и потом не могу заснуть, я вижу перед собой юного Кройзинга, вижу, понимаете ли, блестящий козырек его фуражки, а под ним устремленные на меня глаза, в которых притаилось выражение полной безнадежности: и я спрашиваю себя, кольнуло ли меня предчувствие в ту минуту, когда мы сидели друг против друга, а где-то позади высот 300 и 378 грохотали, словно оттеняя тишину, металлические удары орудийных залпов. В конце концов встреча с юным баварцем передвинула мои мысли на другой путь, и стрелка соответственно повернулась — вы понимаете, о чем я говорю. Предчувствие? Это, пожалуй, сказано слишком сильно. Но мне вдруг показалось, что в воздухе повеяло чем-то грозным и значительным. Однако по моей добродушной наивности, точнее глупости, я хоть и ощутил это, а объяснить не смог. Позднее, всего несколько дней спустя, я, разумеется, во всем разобрался. В ту минуту я лишь напряг до предела слух своего сердца и услышал: отчаянье. Да, в глазах его горело отчаянье, жгучее, сверлящее.