Дорога в Средьземелье - Том Шиппи

Таким образом, призраки оказались бы не просто учеными и джентльменами, но прежде всего настоящими англичанами. Толкин чувствовал бы себя в их компании своим. Однако эта уверенность вполне могла быть обманчивой. Героические песни, из которых вырос «Беовульф», могли бы, попадись они нам в руки, показаться нам не особенно примечательными, а доведись нам лицом к лицу встретиться с писцами, которые переписывали Ancrene Wisse, — те могли бы оказаться людьми довольно сложными в обращении… Ближе к концу статьи Толкин утверждает: если его аргументы признают убедительными, можно будет считать доказанным, что английский язык на западе Англии был в XII столетии одновременно «более живым, более традиционным и более упорядоченным по своей письменной форме, нежели где–либо еще». Отчасти он выдает желаемое за действительное, перегибает палку — все–таки на традиционную литературу смотрели обычно как «на что–то мертвое», а потому Толкину было особенно приятно мысленно переноситься во времена, когда традиционное почиталось выше новомодного. Тем не менее его догадки трудно уличить в несостоятельности. Его чувства основывались на доводах разума, а выдвинутая им теория в целом, как и положено теориям, объединяла много тысяч разрозненных фактов, нуждавшихся в объяснении. Забегая вперед, можно заметить, что филологический образ древнего Херфордшира оказал сильное влияние на созданный Толкином позже образ страны хоббитов — Заселья (Shire, Шайра)[107], тоже отрезанного от остального мира, сохраняющего смутную память о древних империях, но по–настоящему плодотворно занятого только самим собой и ставящего себе целью сохранение идеализированного, «английского» образа жизни. Однако Заселье — выдумка, а результаты филологических изысканий вполне реальны.

Примерно с этого времени при чтении работ Толкина у стороннего наблюдателя могут возникнуть вопросы: насколько четко отличал он одно от другого и в какой степени его будущий успех коренился в нежелании признавать различие между выдумкой и действительностью?

Так, например, в статье Толкина Sigelwara land[108], демонстрируется как раз связь между выдумкой и реальностью. В этой статье, что весьма характерно для Толкина, разбирается одно–единственное древнеанглийское слово — Sigelware, которое Толкин, что для него тоже весьма характерно, походя исправляет на Sigelhearwan. Каково значение этого слова — Sigelhearwan? Грамотные англосаксы использовали его при переводе с других языков как эквивалент слова «эфиопы», однако Толкин доказывает, что это слово появилось в языке раньше, нежели англичане познакомились с латынью и тем более с эфиопами, а следовательно, должно было иметь и другое, более древнее значение. Проследив отдельно на многих примерах и аналогах историю корней sigel и hearwa, он выныривает из этого моря фактов с добычей в виде двух догадок и одного наглядного образа: 1) слово sigel первоначально означало «солнце» и одновременно «драгоценный камень»; 2) слово hearwa родственно латинскому carbo — «сажа»; 3) когда англосакс, живший в неграмотную эпоху раннего Средневековья, произносил слово sigelhearwan, он имел в виду «скорее сынов Муспелла(90), нежели сыновей Хама[109]; именно от сынов Муспелла пошли Silhearwanu, чудовища с докрасна раскаленными, испускающими искры глазами, с лицами черными как сажа». К чему ведут все эти размышления, построенные, по–видимому, исключительно на догадках и, вполне возможно, ни к чему путному не приводящие? А вот к чему: они дают нам возможность на секунду заглянуть в утраченные мифы, со всей академической осторожностью предполагает Толкин, — позволяют отследить нечто, «наложившее отпечаток на английский перевод Писания и определявшее дикцию чтецов, декламировавших старые поэмы». Можно было бы добавить, что эти изыскания и догадки помогли Толкину еще в одном, гораздо менее скучном деле — они помогли найти в традициях древнего Севера подходящее место для Балрога[110], а также предоставили некоторое основание для изобретенных гораздо ранее сильмарилов — особых предметов, которые представляют собой в прозе Толкина физическое соединение «солнца» и «драгоценных камней». Таким образом, мысль Толкина начинала работать в этом направлении уже тогда. Академическая строгость его работ была отнюдь не наигранной, однако она уже не была нацелена только на чисто академические, нетворческие задачи.

АЛЛЕГОРИИ, КАРТОШКА, ФАНТАЗИИ И ВОЛШЕБСТВО

Теперь мы можем под несколько другим углом взглянуть на четыре маленьких прозаических произведения, которые Толкин написал в конце 1930–х — начале 1940–х годов, в период, когда работа над «Хоббитом» была уже окончена, а «Властелин Колец» был уже начат и понемногу продвигался вперед, хотя и с перерывами, — в те годы, когда Толкин, если можно так сказать, утратил охоту продолжать свои ученые изыскания и начал использовать научную работу в личных целях. Как видно из маленькой аллегории «Лист кисти Ниггля» (опубликована в 1945 году, написана в 1943 году), он и сам прекрасно это осознавал. А поскольку в поздние годы Толкин говаривал, что ненавидит аллегорию от всего сердца, то, возможно, не лишним будет напомнить, что «Лист кисти Ниггля» — самая настоящая аллегория, и это можно доказать. Вот первые слова повести: «Жил–был человечек по имени Ниггль, которому предстояло отправиться в длинное путешествие». Профессиональному англосаксонисту эти слова обязательно напомнят одно стихотворение, написанное на древне–нортумбрийском наречии и известное как «Предсмертная песнь Бэды». Это стихотворение особенно выделяется потому, что: 1) написано именно на этом наречии и 2) это и правда подлинные предсмертные слова Бэды Достопочтенного[111], величайшего церковного деятеля Англии, писавшего, между прочим, свои ученые труды по–латыни:

Никто, в дорогусобирающийся поневоле,заиметь не можетмудрость большую,когда он думает,уходящий отсюда,зло сулитили благосуд над его душою,что свершится по смерти…(91)

Как нуждался Ниггль в ком–нибудь, кто сказал бы ему эти слова!.. Для нас же главное сейчас то, что эти строки лают нам добротное, проверенное основание для осуществления основной для аллегории операции — составления уравнений. Путешествие — это смерть, художник Ниггль — писатель Толкин. Это особенно хорошо заметно, когда Ниггль обвиняется в том, что «иногда он попросту бездельничал»; позже это обвинение смягчается до упрека в том, что он «рисовал листья лучше, чем деревья», и в неспособности организовать время. Толкин был очень чувствителен к обвинениям в лености. Но при этом известно, что он был, во–первых, перфекционистом, а во–вторых, легко отвлекался[112]. «Лист» Ниггля — это «Хоббит», «Дерево» — «Властелин Колец», страна, которая скрывается за Деревом, — Средьземелье, «другие картины… пристроенные по бокам к большой», — стихи и другие ранние произведения, которым Толкин продолжал упорно подыскивать место в своей главной прозе. Между тем сад, уходом за которым Ниггль так дерзко пренебрегал, зловеще напоминает профессиональные обязанности автора, а визитеры, которые пугают его посещением Инспектора, приводят на ум одного неучтивого коллегу Толкина, который даже после выхода «Властелина Колец» продолжал самым невежливым образом фыркать: «Нечего было тратить время на всякие писульки, надо было читать побольше лекций!»[113]. Подобные уравнения можно составлять и дальше, — более того, автор именно этого от нас и ждет. Толкин полагал, что аллегория должна быть непременно «точной», то есть все ее части должны плотно прилегать друг к другу. В аллегории читатель ценит именно детальную точность, поскольку главное удовольствие он получает, именно разгадывая, что чему соответствует. Поэтому не лишним будет обратить внимание на то, где именно держит свою картину Ниггль. Тут зашифрована особая шутка. Картина стоит в высоком сарае, который Ниггль построил для нее у себя в саду на клочке земли, где раньше выращивал картошку. Итак, ради живописи Ниггль пожертвовал грядками с картошкой. Чем же пожертвовал Толкин ради «Властелина Колец». Правильный ответ таков: он пожертвовал научными статьями типа тех, которые написал по поводу Ancrene Wisse и Sigelware. После 1940 года, года его всего лишь сорокавосьмилетия, Толкин написал только пять статей, две из которых были созданы в соавторстве, а две другие не вполне академичны. Однако Толкин никогда не опускался до того, чтобы презирать преимущества учености. Именно Нигглево «спасибо» в адрес «превосходного картофеля» господина Пэриша окончательно убеждает Первый Голос перевести Ниггля из Работного Дома (читай: Чистилища) на следующий уровень. Можно сказать, что вся повесть — это одновременно самообвинение и самооправдание, а рассказывается в ней о разрешении этого конфликта «на Небесах» в образах Ниггля и Пэриша, которые представляют, соответственно, творческую и практическую стороны личности самого автора, показанные в процессе приспособления друг к другу, хотя, заметьте, трудятся они — и места для других толкований не оставлено — именно над усовершенствованием дерева Ниггля и страны Ниггля, а отнюдь не над картофельными грядками Пэриша.