Повторите, пожалуйста, марш Мендельсона (сборник) - Ариадна Борисова

Никто не ожидал, что не повезет только самому опытному охотнику. Наставнику, можно сказать. Мазал и мазал старший Тихонький из своего «ижонка» – ни одного попадания. От расстройства даже перепил водки с удачливыми гостями к вечеру последнего дня.

Зрение у Василия Игнатьевича для его возраста было хорошим, очками на плюс полтора пользовался, только когда вязал сети. Легкая дальнозоркость не мешала в прицеле. Осмотрел ружье. Всегда считал счастливой на добычу верную двустволку шестнадцатого калибра, ухаживал за ней по правилам.

Повернул стволы на свет по оси: на внутренних каналах ни царапинки. В чем дело? Может, все же провериться у окулиста? Взял с полки Адели книжку, полистал, чуть отставив: грех жаловаться. Глаза бежали по шрифту бойко, без запинок. Утешил себя – ладно, чего там, бывает «непруха», как Денис сказал… да и суп не наваристый из птицы, исхудалой от перелета… Осенью жирных набью.

В День поминовения Василий Игнатьевич прихватил оставшийся от гостей кусок пиццы, полбутылки красного и пошел на погост проведать своих. Долго сидел на лавочке возле могилы жены. Светлая Аделя смотрела на мужа сквозь стекло фотографии нежно, кротко – сущий птенец…

Василий Игнатьевич не был особо суеверным, но тут в мысли торкнулось: не ты ли, жена, мужнину руку в выстрелах отводила, жалея еще не выведенных птенцов?! Неверующий, перекрестился, вытер кепкой выступивший на висках пот. Вот же ерунда какая в башку стукнула, прости Господи… Аделя, прости.

Удрученный запоздалым сожалением, что за всю такую хорошую жизнь с женой не сказал ей, как сильно он ее любит… любил, Василий Игнатьевич незаметно доел пиццу и прикончил вино. Шел домой опустив голову. Рассеянным кивком отвечал на приветствия и едва не столкнулся на тропинке лоб в лоб с шагающей навстречу женщиной. Поднял глаза – незнакомая, в приличных годах. Пухлые щеки женщины помогли вспомнить – ба, Зоя Савушкина! Она же Ферште… Ванштейн.

– О-о, Василий! – обрадовалась Зоя. – А я-то издалека увидела бравого молодца и думаю: на Тихонького похож. Но Тихонький, думаю, давно не молодой, неужели так хорошо сохранился? Оказывается, точно – ты! Времени сколько пролетело… Теперь, гляжу, постарел на лицо, но для своих лет ты просто красавец! Не соврала Клава.

Говорливая Зоя захихикала, прикрыв рот, тронутый помадой, с щербинкой в передних зубах.

Обойти женщину молча было неудобно. Потоптавшись, Василий Игнатьевич ляпнул:

– А я тебя сперва не узнал, – и неловко попытался загладить оплошность: – Ты тоже… хорошо выглядишь.

Зоя зашевелила ноздрями:

– На могилках был?

– Ага, – задышал он в сторону.

– И я маму навестила, – пригорюнилась Зоя. – Сейчас к брату иду, он в другой стороне похоронен. Клава туда пошла.

– А-а.

Вот и весь разговор. А вечером Зоя с Клавдией заявились вдруг к Василию Игнатьевичу – поддатые, с бутылкой «Путинки» и пакетом пирожков.

– Мы подумали, ты тут один-одинешенек поминаешь, и мы одни, – встала у порога Зоя. – Решили к тебе в гости нагрянуть. Не прогонишь?

Набрав в грудь воздуху, он выдохнул:

– Заходите.

Не прогонять же, в самом деле.

А посидели душевно. Ни слова о прошлой обиде, о молодых выкрутасах Василия Игнатьевича. Гостьи с теплом вспоминали о родителях и школьных учителях. Зоя вытирала платочком раскрасневшиеся щеки, Клавдия очень искренне поплакала о муже. Рассказала, какой покладистый и работящий он был у нее человек. Выпили на помин Адели.

Василию Игнатьевичу понравилось, что оделись женщины, прилично случаю, в темные кофты и юбки, и давно не ел он таких вкусных мясных пирожков. Только коробило обращение к нему Клавдии «Вася, Вася» вместо давно привычного полного имени. Пусть когда-то собирались пожениться и целовались бессчетное количество раз, все равно не должна была она так интимно его называть. Был Вася, да сплыл…

В конце застолья недобро царапнула фраза «Бедновато, Вася, живешь». Он сделал вид, будто не расслышал, и уловил рыскнувший по комнате взгляд бывшей подруги. Размягченные водкой, разнеженные воспоминаниями, глаза ее стали жесткими, задержавшись на не убранных с комода Аделиных безделушках. Василий Игнатьевич быстро отвернулся, чтобы ненароком не прочесть в этих глазах что-нибудь совсем неприятное. После ухода нежданных гостий перебрал собственные слова в разговоре. Не брякнул ли чего лишнего? Ведь опять полетит какая-нибудь молва по деревне… И отругал себя за дурные думы о женщинах, пришедших к нему с хорошим расположением. Кто он такой, чтоб их осуждать? Пожалел обеих: одна – вдова, вторая – соломенная. Подточила судьба Клавдию с Зоей…

Покуривая на улице, присмотрелся к сложенным у крыльца доскам: завтра надо выстругать раму для кухонного окна. С тех пор как разбил раму, матеря злую судьбу жены, окно было заделано обрезками бруса.

В начале июня, когда Василий Игнатьевич копошился в теплице с огуречной рассадой, Клавдия принесла молоко в крынке и горячие пироги – капустный и куриный. Сунула любопытный нос в открытый курятник. Цокнула языком: жена бы тебя, Вася, не похвалила, что поел за зиму кур. Сказала, будто испекли пироги с Зоей специально для него – угостить свеженьким по старой дружбе.

Ну, спасибо… Василий Игнатьевич не хотел возобновлять «старую дружбу» и угощаться их пирогами не хотел. Но не станешь ведь отказываться и поворачивать женщину вспять. Не с праздными руками ушла, «отдарился» ведерком карасей.

В залив на протоке Василий Игнатьевич больше не ездил, перестал ловить на блесну. Ставил в озерах небольшую карасевую сеть – много ли одному надо.

Весло, случалось, цепляло утопленные браконьерские ряжи. Среди драных, вросших в тину, давно забытых кем-то попалась даже дорогая, уже никчемная финская трехстенка. Мелкая рыбешка сгнила, растворилась в воде, сильная рыба порвала ячеи с огромным, должно быть, мучением. И ушла…

Вытаскивая чужую испорченную снасть на берег, Василий Игнатьевич думал, что мальчишек надо растить в деревне. Пусть бы видели, как взрослеет вместе с ними все живое и как больно живому, если безотчетно, бессмысленно его губить. Горестно думал о людях, перепоясавших озеро тройным заслоном. Затруднили свободу водяным жителям, а снимали или не снимали улов – непонятно. Достать же сети вовсе поленились. Или побрезговали – в жаркий день запутавшаяся в ячеях рыба быстро тухнет. Таким богачам легче другие сети купить… Нехорошо это было, будто излишек денег дал людям право брать добычу даже не из жадности, а просто из удали. Будто они преступили черту, за которой человек ставит голый азарт превыше всего. И убивает сверх меры ради одного только удовольствия убивать…

Рыбой Василий Игнатьевич пробавлялся летом, к зиме надумал запастись утиным мясом, спустив тушки в погреб. Начнется охота, наставник покажет молодым класс настоящей стрельбы. «Учите матчасть», – как говорит Денис… Для них охота – развлечение, а старшие Тихонькие уважали охоту в первую очередь как промысел в подспорье к столу.

В ближнем леске Василий Игнатьевич испытал меткость ружья и зоркость глаз. По шишкам попадал с ходу, без промахов. Спуск на горизонталке был по-прежнему послушным, ничего не заедало, и резкость отличная, и кучность. Сбегал за отцовской тозовкой, в стволах которой виднелись мелкие, проеденные службой и временем каверны. Но и тозовка, с детства родная, оживающее в стрельбе человеческое продолжение, не подвела.

Торопя время к осенней страде, Василий Игнатьевич возился с огородом: на овощах и дичи можно жить без особых затрат. Рыбачил, наблюдая издали в бинокль за косяками линяющих селезней и ростом утят. Птичья стража замечала человека быстро, озера бурлили водоворотами – потревоженные стаи ныряли скопом. Василий Игнатьевич усмехался: погодите бояться, жируйте спокойно. Я вам пока не опасен. Вот придет осень – тогда бойтесь…

К августу подлетки стали на крыло, стаи начали делать пробные перелеты с одного водоема в другой. Ночи потемнели и вызвездились. Месяц плавал в похолодевшей воде как ручка, обломанная с золотого ковша. Две с половиной недели осталось до начала миграции птиц.

В нетерпеливом предвкушении охоты Тихонький несколько раз посетил на зорьке ближнее озерцо. Без ружья, чтобы не соблазняться.

Туман поднимался над водой вначале синими, затем белесыми и серебристыми клубами. Громко билось сердце Василия Игнатьевича, а чуткие утки не слышали. Они словно не замечали легких шевелений бездействующей фигуры либо считали ее корягой, застрявшей после весеннего паводка в зарослях тростника. В лучах занимающегося рассвета зеленые головы крякв отдавали фиолетовыми переливами…

Денис с ребятами прибыли к вечеру в день открытия сезона. Охотники повесили на гвозди в кухне ружья в чехлах, распаковали коробки с пластиковыми чучелами. Имитация перьев и окраса на них была выше похвал, птицы казались живыми. Василий Игнатьевич в который раз подумал, что надо бы как-нибудь купить такие чучела, а то его резиновые уточки потемнели и стали похожи на плавающие в озере сапоги.