Мера отчаяния - Донна Леон

— Если вы станете знаменитым, мне придется попросить у вас автограф.

— Вице-квесторе именно этого от меня надо? — улыбнулся он в ответ.

— Нет, полагаю, ему нужна ваша голова.

— Так я и понял, — сказал он и постучал.

Из-за двери раздался мрачный голос Патты.

«Насколько проще было бы, если б они прекратили всю эту мелодраму», — подумал Брунетти. Когда он вошел, в голове его пронеслась строчка из арии Анны Болейн, героини одноименной оперы Доницетти: «Но те, кто должен правый суд вершить, заранее меня приговорили, и больше у меня надежды нет». Господи, похоже, что мелодрама грозит превратиться в трагедию!

— Вы хотели меня видеть, вице-квесторе? — спросил он с порога.

Патта сидел за столом с бесстрастным выражением лица. Ему не хватало только черной шапочки, какие, говорят, надевали поверх париков английские судьи, приговаривая человека к смерти.

— Да, Брунетти. Нет, садиться не нужно. У меня к вам очень короткий разговор. Я беседовал обо всей этой истории с квесторе, и мы решили, что следует отправить вас в административный отпуск, пока дело не разрешится.

— Что это значит?

— Пока все не уладится, вам нет необходимости приходить в квестуру.

— Уладится?

— Пока суд не вынесет решение и ваша жена не заплатит штраф или не компенсирует Dottore Митри убытки, нанесенные его собственности и бизнесу.

— Это если предположить, что против нее выдвинут обвинение и осудят, — сказал Брунетти, зная, что такое вполне вероятно. — А это может занять годы, — добавил он: перипетии судопроизводства были ему хорошо знакомы.

— Сомневаюсь, — ответил Патта.

— Вице-квесторе, в моей практике есть дела, заведенные более пяти лет назад, а день суда по ним до сих пор не назначен. Повторяю, это может тянуться не один год.

— Все зависит исключительно от решения вашей жены, комиссар. Dottore Митри был настолько любезен — я бы даже сказал, настолько добр, — что предложил оперативно решить проблему. Но ваша жена, кажется, предпочла его предложение не принимать. Посему последствия лежат полностью на ее совести.

— При всем моем уважении, вице-квесторе, — возразил Брунетти, — это не совсем так. — И, прежде чем Патта успел вставить слово, продолжил: — Dottore Митри предлагал этот вариант мне, а не моей жене. А я уже объяснял, что не могу принимать решение за нее. Если б он обратился непосредственно к ней, а она бы отказалась — тогда ваши слова были бы совершенно справедливы.

— Вы ей не сказали? — удивился Патта.

— Нет.

— Почему?

— Думаю, это дело Dottore Митри.

На лице Патты изобразилось крайнее изумление. Он некоторое время поразмыслил и вынес решение:

— Я ему передам.

Брунетти кивнул — то ли в знак благодарности, то ли просто так.

— Это все, вице-квесторе? — спросил он.

— Да. Но все-таки вы в административном отпуске. Это понятно?

— Да, вице-квесторе, — сказал Брунетти, хотя не имел ни малейшего представления о том, что это значит; ясно было только, что он больше не полицейский, а, следовательно, безработный. Не попросив у Патты разъяснений, он повернулся и вышел из кабинета.

Синьорина Элеттра по-прежнему сидела за своим столом, но на сей раз читала журнал, видимо, расправившись с «Газеттино». Когда Брунетти вышел, она подняла на него глаза.

— Кто сообщил прессе?

Она покачала головой:

— Понятия не имею. Вероятно, лейтенант. — И она взглянула на дверь кабинета Патты.

Брунетти понял ее пантомиму и сообщил:

— Отправил меня в административный отпуск.

— Никогда ни о чем подобном не слышала, — заметила она. — Должно быть, он изобрел его специально для такого случая. Что будете делать, комиссар?

— Отправлюсь домой и буду читать книги, — ответил он.

Сказав это, он вдруг задумался и понял, что ему действительно хочется так поступить. Нужно только пробраться сквозь журналистов, столпившихся у здания, ускользнуть от их камер и однообразных вопросов, тогда можно будет вернуться домой и читать — до тех пор пока Паола не примет решение и дело не уладится. Он может позволить книгам унести себя прочь от квестуры, из Венеции, из этого жалкого века, кровожадного и падкого на дешевую сентиментальность, в мир, где душа его почувствует себя более привольно.

Синьорина Элеттра улыбнулась, решив, что он шутит, и снова занялась журналом.

Он не стал возвращаться в кабинет и двинулся прямо к дверям квестуры. Как ни странно, репортеры ушли, единственным следом их недавнего присутствия были валявшиеся на мостовой куски пластика и ремень, оторвавшийся от камеры.

11

Добравшись до дома, он обнаружил у дверей подъезда остатки толпы, трое оказались теми же самыми людьми, что пытались взять у него интервью возле квестуры. Он даже и не подумал отвечать на выкрикиваемые ими вопросы, растолкал их и вставил ключ в замок огромной portone — входной двери, ведшей в вестибюль. Из-за спины протянулась рука, кто-то ухватил его за плечо, пытаясь помешать войти.

Брунетти вывернулся, угрожающе размахивая огромной связкой ключей. Репортер, не заметив ее, зато видя выражение лица Брунетти, попятился, выставив вперед руку, будто стараясь защититься.

— Простите, комиссар, — сказал он, и улыбка его была столь же фальшивой, как и слова.

Какое-то животное начало в остальных журналистах откликнулось на явный страх, прозвучавший в его голосе. Все молчали. Брунетти оглядел их лица. Никаких вспышек фотоаппаратов, никаких видеокамер.

Он снова повернулся к двери и вставил ключ в замок. Отперев его, он вошел в вестибюль, закрыл дверь и прислонился к ней. Он почувствовал, что его лицо, грудь, спина покрылись потом внезапной ярости, сердце бухало о ребра. Он расстегнул и распахнул пальто, чтобы прохладный воздух вестибюля остудил его. Оттолкнувшись плечами от двери, начал подниматься по лестнице.

Вероятно, Паола слышала, как он вошел, потому что, когда он добрался до последней лестничной площадки, дверь уже была открыта. Она придержала ее, взяла из его рук пальто и повесила. Он нагнулся и поцеловал жену в щеку, с удовольствием вдыхая ее запах.

— Ну, как? — спросила она.

— Приговорен к наказанию под названием «административный отпуск». Полагаю, изобретено специально ради такого случая.

— И что это значит? — поинтересовалась она, следуя рядом с ним в гостиную.

Он плюхнулся на диван, вытянув перед собой ноги, и объяснил:

— Это значит, что мне велено сидеть дома и предаваться чтению, до тех пор пока вы с Митри не придете к какому-либо соглашению.

— Соглашению? — удивилась она, присаживаясь на краешек дивана рядом с ним.

— По всей видимости, Патта считает, что тебе следует заплатить Митри за витрину и извиниться. — Он представил себе Митри и после короткого размышления поправился: — Или просто заплатить.

— За одну или две? — поинтересовалась она.

— А есть разница?

Она опустила глаза, расправила ногой завернувшийся краешек ковра перед диваном.

— Вообще-то нет. Я не могу заплатить ему ни лиры.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу.

— Ну, в таком случае у меня, кажется, есть шанс наконец-то прочесть «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона.[14]

— В каком смысле?

— В прямом. Я останусь дома до тех пор, пока дело каким-либо образом не решится — по договоренности или через суд.

— Если мне назначат штраф, я его заплачу, — сказала она, и в ее голосе было столько гражданского самосознания, что Брунетти ухмыльнулся.

Продолжая улыбаться, он произнес:

— Кажется, Вольтер сказал: «Я могу быть не согласен с вашим мнением, но готов отдать жизнь за ваше право высказывать его».

— У Вольтера много подобных изречений. Звучит неплохо. У него была привычка говорить вещи, которые очень неплохо звучат.

— Что-то сегодня ты как-то особенно скептически настроена.

Она пожала плечами:

— Благородные чувства всегда кажутся мне подозрительными.

— Особенно, если о них говорят мужчины?

Она наклонилась к нему, накрыла его руку своей ладонью:

— Ты это сказал, не я.

— И тем не менее это так.

Она снова пожала плечами:

— Ты действительно намерен читать Гиббона?

— Давно хотел. Но, вероятно, в переводе. У него слишком изысканный стиль для меня.

— В том-то вся прелесть.

— Напыщенной риторики мне хватает и в газетах, в историческом исследовании она мне не нужна.

— Газетчикам все это должно очень понравиться, как ты думаешь? — спросила она.

— Андреотти[15] вот уже лет сто никто не пытается арестовать — надо же им о чем-то писать?

— Ну да. — Она встала. — Тебе чего-нибудь принести?

Брунетти, пообедавший весьма скромно и невкусно, попросил: