По памяти, по запясямю Литературные портреты - Александр Бахрах

«… Мы сегодня с тобою, Марина,

По столице полночной идем,

А за нами таких миллионы И безмолвнее шествия нет,

А вокруг погребальные звоны Да московские дикие стоны Вьюги, нам заметающей след».

Встречи с Пастернаком

Судя по дате на экземпляре «Тем и вариаций», который у меня еще каким-то образом сохранился, то, о чем я хочу рассказать, происходило в первые месяцы 1923 года. Оба мы жили тогда в Берлине, и я довольно часто встречался с Пастернаком на всевозможных литературных сборищах, происходивших по меньшей мере раз в неделю. Появлялся он на них регулярно, хотя выступал очень редко, но тем не менее его присутствие всегда как-то ощущалось — не знаю, как это объяснить. Даже сидя на своем кресле и только перекидываясь какими-то замечаниями со своими соседями, он вносил в собрание особую серьезность. Для меня же эти встречи с ним большею частью ограничивались обменом малозначащих слов да еще не в меру ласковых восклицаний.

Между тем для Пастернака это была довольно ответственная пора, может быть, в известном с мыле даже решающая. Незадолго перед тем в России вышла его первая вполне зрелая книга стихов «Сестра моя жизнь», переизданная тогда же и в Берлине, а после небольшого промежутка появился в необычной, ярко-фиолетовой обложке и другой сборник — «Темы и вариации», наделавший немало шуму в литературных кругах.

Так случилось, что по «долгу службы» — вспоминаю теперь об этом с некоторым хвастливым чувством — на мою долю выпало написать для газеты, в которой я в те дни работал, на коротком расстоянии одна от другой, две рецензии на пастернаков- ские сборники. Новой же его книге, «Темам и вариациям», я посвятил более пространную статейку, озаглавив ее «Искания». Отмечу, что откопав ее недавно в моем архиве и перечитав, несмотря на ее мальчишеский задор и наивность, я не слишком краснел.

Но как бы там ни было, вскоре после появления этой рецензии на очередном собрании писательского клуба Пастернак отвел меня в сторону и с некоторым свойственным ему косноязычием вполголоса произнес несколько слов, которые меня тогда буквально «пронзили»:

Я вам искренно признателен за вашу заметку, никто еще так о моей книге не писал. Вот, мы все время встречаемся на людях и не удается по-настоящему побеседовать. Приходите как-нибудь ко мне и мы тогда все выясним и дружески поболтаем. Имейте только в виду, я завтра на недельку уезжаю в «мой» Марбург.

Я, конечно, обомлел, толком не соображая, что, собственно, следует «выяснять». Пастернак казался мне олицетворением писательской честности, и я никак не мог предполагать, что, как много лет спустя писала его подруга— Ивинская, «в его манере всегда было очаровательное лицемерие». Впрочем, в данном маленьком случае дело было не в этой пастернаковской слабости: слова его были абсолютной правдой, потому что книга, о которой я писал, еще пахла, как говорится, типографской краской и вручил он мне ее в день выхода. Таким образом рецензия, которую я, волнуясь, чуть ли не сразу настрочил, была первой по времени. До меня никто о «Темах и вариациях» еще не писал.

Вскоре я воспользовался его приглашением и посетил его жилище на Фазаньей улице, на которой расположился целый ряд «семейных пансионов», полюбившихся большинству русских беженцев, осевших в германской столице.

Вспоминая мои посещения «Фазаньего угла», как именовался пансион, я теперь думаю, что едва ли за всю мою жизнь встречал более «деликатного» и вместе с тем менее «дипломатичного» собеседника, нежели Пастернак. Когда он со своим собеседником не соглашался, он начинал как-то юлить, свое несогласие всегда старался «позолотить» какими-то «но». Помню, что я нападал на него за то, что, как мне казалось, его стихи отягощены чрезмерным количеством иностранных слов и прозаизмов, которые мне тогда были в диковинку. Он не спорил и только уверял, что сам это сознает, но так, мол, уж написалось и он не в силах ничего менять. Его возражения приблизительно совпадали с тем, что по сходному поводу писал Блок одному из своих редакторов, ссылаясь на чувства молодой матери, когда ей говорят, что у ее ребенка какие-то недостатки — «ладно, я это знаю, а все-таки он и так хорош и, при том, хорош именно так…».

В рецензии о его сборнике я писал — «вероятно, Пастернак слишком рано взглянул в будущее, чтобы быть оцененным по заслугам. Ленивые современники равнодушно пройдут мимо, не ощутив в достаточной мере поэзию этого лермонтовского правнука, не полюбопытствовав разглядеть, что таится в его особенном, пастернаковском косноязычии… Ему с трудом дается каждое слово его своеобразной, испещренной варваризмами лексики» и дальше: «Ему приходится гранить тяжеловесные глыбы не тонким резцом, а тяжелым молотом… Тонкий резец в его руках был бы, вероятно, непригоден».

Во многом я, конечно, ошибался, но, может быть, тогда ошибался и сам Пастернак, который мне поддакивал. Мог ли я предвидеть да и чувствовал ли он тогда сам, что в будущем у него все отчетливее будет крепнуть стремление к ясности, соединенной с какими-то религиозными ощущениями.

Хочу при этом отметить, что эти несколько бесед отнюдь не были «пререканиями», как могло бы показаться, а скорее вылились в комментарии поэта к моим порой по-мальчишески запальчивым словам. Впрочем, беседа с Пастернаком была нелегкой. Он перескакивал с одной темы на другую и из-за водопада его неожиданных ассоциаций иногда трудно было вникнуть в его основную мысль. Его речь (может быть, к концу жизни изменилась и его манера, как во многом изменился его поэтический темперамент) из-за самой ее сложности и расплывчатости не всегда была убедительна, а его вдруг пробуждающееся многословие было часто сбивчиво и даже хаотично. Перед собеседником возникал фейерверк мыслей, пестрых, ярких, многоцветных, но многие из них, словно бенгальские огни, потухали, не дойдя до сознания его собеседника.

Пастернак взял за правило и как бы подчеркивал, что художник обязан найти в себе мужество сопротивляться нареканиям своих поклонников, бунтовать против их желания заставить его повторять полюбившееся им или заставить его не отходить от проложенной им самим в данный момент — и именно в данный момент — дороги. «Я сам свой высший суд», словно утверждал он.

При всем том была тогда в Пастернаке какая-то, казалось, непреходящая детскость, может быть, даже наивность и непомерная свежесть восприятий, точно каждый день мир открывался ему впервые. Он верил людям, хотел верить в то, что «все образуется», хоть и жил в эпоху небывалых подземных и надземных толчков и на все эти явления отнюдь не закрывал глаза.