Пропадино. История одного путешествия - Александр Покровский

– Вы, что с ума все посходили? – воскликнул вновь прибывший голосом старушки-проценщицы.

– Но вы же сами, Ваше Превосходительство… – начал было председатель суда, но ему не дали докончить.

– Вы сошли все с ума! – прибывший был вне себя от ярости. – Господи! Заставь дурака… Вы вконец все обезумели? Я едва успел! Не вмешайся я… трудно даже представить, что бы тут произошло.

– Ну почему же трудно себе даже представить… – начал было председательствующий, но его прервали.

– Молчите!!! – Его Превосходительство (целовать его в плечо некому) просто уже даже вопил. – Молчите!!!

– Но вы же не знаете… – не сдавался председатель.

– Все я знаю! В кои веки к нам из самой Москвы приезжает человек по совершенно невинному поводу – посетить какое-то совершенно ничтожное место…

– Грушино, – вставил один из судей.

– Вот именно! Грушино! Ну сошел человек не на той станции, ну и что? Господи, боже ж ты мой! Ну и что, я вас спрашиваю!!!

– Так было же предписание… – ожил Григорий Гаврилович.

– Вот вы мне еще чего-нибудь вспомните! – яростно зыркнул на него тот, в золоте. – На какой стадии находится теперь судопроизводство?

– На стадии вынесения приговора, – судья смотрел строго.

– Вот и выносите его.

– Но мы же должны удалиться для совещания.

– Ничего, – злорадно заметил Его Превосходительство, – выносите его здесь, а я послушаю.

– Ну что ж! – председательствующий обратил свой взор направо – там он получил кивок, и налево – там он получил еще один кивок. – Вердикт нашего суда: он не виновен и должен быть освобожден в зале суда.

– Ах! – Его Превосходительство немедленно расцвел, подхватил меня, совершенно оторопелого, под ручку и чуть ли не вынес на собственных руках меня из зала.

– Забудьте о них! – сказал он мне сразу же за дверью сладчайшим голосом, растягивая тонкие губы в лучезарнейшей улыбке. – Да! – с жаром произнес он тут же. – Я же вам до сих пор не представился! Гнобий Гонимович Забодай-Шуйский, глава аппарата Его Высокопревосходительства. А вас как звать-величать?

– Иванов Иван Иванович, – зачем-то сказал я, хотя всю свою жизнь звался Павловым Сергеем Петровичем.

– Ах, Сергей Петрович, Сергей Петрович, гневаетесь вы на нас, понимаю, – Гнобий Гонимович заговорил со значением, опуская очи долу, выбрав интонацию сожалительную. – Но полноте! – он взломал себе руки, сделал телом кульбит (точнее, изгиб какой-то совершенно невероятный). – Полноте! – и тут же, успокоившись, продолжил: – Посудите сами, приезжает человек в наш город и сразу же заявляет, что он сошел не на той станции. Согласитесь, все это выглядит не очень убедительно. Но потом, после, после необходимых проверок, предпринятых в нашем аппарате вашим покорным слугой, выясняется и кто вы и зачем вы здесь.

– И зачем же здесь я, Ваше… – я чуть не сказал «преподобие», но вовремя остановился. Язык все еще плохо мне повиновался, ум, видимо, тоже. И потом, они никак не действовали вместе – то ум, то язык.

Гнобий Гонимович посмотрел на меня томно и в то же время проницательно:

– Вы здесь, конечно же, с единственной, но благороднейшей целью, движимы чувствительным сердцем – посетить Грушино, дабы ощутить ликование и надежды, после чего на пустующем месте возникнут науки и искусства, под наблюдением соответствующим, конечно, и надзиранием. Не удержусь от сравнений: Гераклу подобны вы в своем стремлении очистить наши конюшни.

– Я не совсем вас понимаю… – выдавил наконец из себя я.

– Ну конечно же, – продолжал Гнобий Гонимович, почтительно придерживая меня под локоток и увлекая за собой в бесчисленных коридорах, – в том и состоит отданное вам преимущество, что вы прибыли сюда, можно сказать, во все лопатки, с единственной целью: испытать свою восторженность.

– Восторженность?

– Восторженность от увиденного.

– От увиденного…

– От увиденного.

– От увиденного?!!

– Ну разумеется! Нельзя же не заметить в окружающих самое упорное начальстволюбие, подверженное подчас горчайшим испытаниям, но всякий миг с честью из них выходящее. – Гнобий Гонимович мне подмигнул.

–  Ну что ж! – председательствующий обратил свой взор направо – там он получил кивок, и налево – там он получил еще один кивок. – Вердикт нашего суда: он не виновен и должен быть освобожден в зале суда.

– Я… – кажется, я подмигнул ему в ответ (я иногда ни с того ни с сего теперь мигаю), после чего он стал серьезен и вымолвил:

– Загадочно же в этом непростом…

– Что загадочно? – не утерпел я, почти вскрикнув.

– Загадочно же в этом непростом деле вот что…

– Простите, что перебиваю, но я вас не совсем понима…

– Понимаю и это ваше «не совсем». Еще бы! Труды наши упорны, но незаметны. И, несмотря на необоримую твердость…

– Необоримую?

– Вот именно.

– Твердость?

– Конечно! С вашего разрешения, я продолжу.

– Но, ну…

– И, несмотря на необоримую твердость, вместе с тем мы позволили себе рассчитывать на некоторую мягкость в отношении предложенного мирораспределения.

И тут я решился. Я почти взвился и взвизгнул, прерывая этот непереводимый для меня речевой поток:

– Гнобий Гонимович! Ваше Сиятельство!

– Превосходительство!

– Конечно, конечно!

– Да!

– Вы уж меня простите, но я ничегошеньки не понимаю из того, что вы изволили тут изложить!!!

Гнобий Гонимович посмотрел на меня исподлобья, испытывающе, чуть наклонив голову вбок. Так смотрит ворона, запоминающая номерной шифр домашнего сейфа.

– Сергей Петрович, вы можете мне совершенно открыться, – взгляд его при этом был полон таинственности, а лучше сказать, тайных знаний, сказано все это было полушепотом, – открыться и, не таясь, поведать о тех мероприятиях, кои вы, – тут он, взявши многозначительную паузу, позволил себе осторожно коснуться моей груди пальцем, давление которого я немедленно ощутил, – пусть даже никаких особенных мероприятий и нет, но, согласитесь, не прибыли же вы в наше Пропадино с целью открытия здесь академии искусств!

– Академии?

– Ну, это я позволил себе любезную прибаутку, коя лучше, нежели чем иные загадочные звуки. Цель-то у вас… – он закатил глаза со значением, пыкнул, сложив губы куриной гузкой, и продолжил после некоторого внимательного рассмотрения меня, наклоняясь с придыханием, – цель-то у вас, разумеется, имеется.

– Цель?

– Да!

И тут мною овладело отчаяние, и меня понесло.

– Цель моя, – заявил я, приняв позу Софокла, то есть позу огорченного, глубоко чувствующего эстета, – цель моя – совершенство мира, очищение его от всяческой скверны. Цель моя – пронять этот прогибающийся мир, не обращаясь к нему затылком, но оборотясь, а лучше сказать, поворотившись к нему ликом своим, тьму смущающим. Пригрозить, но не истребить, а пригрозивши, помиловать и лаской обаять. Натиск и быстрота, снисходительность, но строгость, – я думал, что в конце фразы меня возьмет икота, но обошлось.

Гнобий Гонимович даже личностью просиял.

– Ну наконец-то, слава тебе господи! – заявил он, положа руку на сердце, явно ощущая его стук. – А то ведь совсем вы меня загоняли – и то, и это! И то тебе не это, и это тебе не то! Ну нельзя же так, батенька-то вы мой! К чему все эти изыски? К чему трепет волнения? Если и есть у кумпании вашей ядро, так не разумнее ли было бы его обсудить, сесть рядком да и уладить ладком? Чего ж нелепицу-то плодить? Нельзя ли сразу же рассеять все наши даже самые смелые опасения? Ещежды, сызнова, паки и паки съели попа собаки, да кабы не дьячки, разорвали б на клочки!

– Да, но, – в движениях моих само собой наметилась скорбь, и даже я не знаю отчего, – но…

– Ведь не лиходейства для, – немедленно воспользовался Гнобий Гонимович моим замешательством и подхватил: – а разве что токмо для сладчайшего мироустройства. Так же и мы не нехристи какие, готовы войти в положение и пожертвовать. Ведь какая нами в связи с вашим-то появлением проведена неслыханная деятельность вдруг и вокруг! Все же, включая и Его Высокопревосходительство, не спали, не сидели, не лежали, а только и интересовались: ну что он там, ну как он там?

– Я только хотел сказать, – заметил ему в ответ я, справляясь с собственной позой. Позы разные мне давались с трудом, над каждой приходилось трудиться, – я хотел… (вот эта, например, полусогбенная, была необыкновенно хороша, на мой неискушенный взгляд).

– А вы бы нам подали бы хоть какой намек, – лицо моего собеседника скорчилось, обретя досаду, но тут же вернулось на свое место почти неповрежденным, – дабы разуменье… разуменье охватило нас сей же час. А то все всюду поскакали, подхватывая куски на ветру. Пагубная эта привычка, хотел бы вам сказать, хватать куски-то на ветру.

– Я только, – я попытался сложить руки на груди, но никак не мог найти левую, – только я вот…

– Не скрою… – глаза Гнобия Гонимовича, самая подвижная его часть, вдруг наполнились слезами истинной скорби, а после сразу же и осушились. Напоследок он всхлипнул: – были! были и те, кто кинулся все продавать, описывать и опять продавать, а я и говорил всем: погодите, ведь должно же улечься, не длится волнение более чем три дня, а тут и дня не прошло – так чего же скрестись! Так нет же – гул, треск, гвалт, галдеж, сумятица, перебранки всякие. Там тебе и доносы друг на друга, дабы успеть, а то не открестишься потом.