В темноте - Даниэль Пайснер

Разведчики спустились в канализацию, прихватив с собой керосиновую лампу и инструменты. Вдоль стен тоннеля над Пельтевом тянулись карнизы, и мужчины на несколько сотен метров продвинулись по ним в глубь подземелья. Карнизы были узенькие, нормальным шагом по ним ходить не получалось – только прижавшись спиной к стене и вывернув ступни.

По возвращении папа рассказал, что в тоннеле очень темно и шумно. Несущиеся по тоннелю воды Пельтева грохотали, словно тысяча водопадов. Мужчины несколько минут шли по тоннелю, не представляя, чего ждать, не зная, чего они, собственно, хотят найти. Но больше всего их потрясла кромешная тьма. При погашенной лампе они не могли видеть друг друга, даже находясь совсем рядом. Им было трудно представить себе, как выжить в такой темноте, но других вариантов просто не было…

На следующий день мой папа с другими мужчинами снова спустился в тоннель. На этот раз они увидели где-то вдалеке огонек другой лампы. Это было ужасно! Мужчины подумали, что их замысел раскрыт и что их всех ждет арест. Им даже и в голову не пришло, что эта лампа могла принадлежать другой группе евреев, тоже ищущих убежища. Они подумали, что это гестаповцы. Бежать было некуда. Им оставалось только погасить лампу и надеяться, что те люди их не заметят и уйдут, не добравшись до них. Сами они так поступить не могли, потому что без света наверняка оступились бы и слетели с карниза в бурные, перемешанные с канализационными стоками, речные воды. Они замерли на карнизе и даже задержали дыхание, хотя шум воды был способен заглушить любые звуки.

Наконец человек с лампой приблизился и осветил лица моего отца и его товарищей. И тут отец увидел его лицо – круглое и румяное, как у ангелочка! Казалось, этот человек не несет никакой угрозы. Он был настолько удивлен, сказал мой папа, что бояться его было просто невозможно. За его спиной отец увидел еще одного мужчину, а за ним стоял еще один.

– Что вы здесь делаете? – спросил первый. По одежде отец узнал в нем работника канализационной сети. На нем были высокие болотные сапоги и матерчатая шапочка. Говорил он спокойно и вежливо.

– Ищу, где бы спрятать семью, – ответил мой папа.

– Здесь? В канализации?!

– Других мест для нас уже не осталось, – сказал отец.

Мужчина на мгновение задумался над этими словами, а потом повернулся к стоявшим за его спиной и начал с ними о чем-то шептаться. Из доносившихся до него обрывков разговора отец понял, что они спорят о том, донести ли о происшедшем в гестапо. Те, что стояли подальше, казалось, предлагали сдать евреев немцам, но мужчина с лампой вроде был против.

Через некоторое время этот мужчина спросил:

– То есть вы здесь сейчас еще не все?

Папа отрицательно покачал головой.

– У меня жена и двое детей, – сказал он.

Его собеседник снова задумался, а потом сказал:

– Отведите меня к ним.

Теперь я нахожу интересным то, что главным переговорщиком был мой отец. Ведь до того момента единственным лидером группы выставлял себя Вайсс. Он был инициатором и организатором операции, это был его план, его подвал. Он всегда говорил больше всех. Но здесь, в тоннеле, он помалкивал, предоставив отцу налаживать контакт с человеком, который в будущем станет нашим спасителем.

Папа с другими заговорщиками отправились в обратный путь точно так же, как пришли, т. е. прижимаясь спинами к стенке и медленно передвигая ноги по карнизу. Незнакомцы последовали за ними. Вся группа остановилась, добравшись до выхода в подвал. Человек с лампой поднял голову и посмотрел на дырку в потолке тоннеля.

– Вот это да! – изумился он. – Только посмотрите, чего они вытворили!

Он помолчал, а потом сказал:

– Может, мы и сможем вам помочь. Конечно, не бесплатно, но попробуем…

Моего отца и его товарищей обрадовали эти слова, потому что они не могли понять, кто это: эсэсовцы, гестаповцы или простые солдаты вермахта. Они терялись в догадках, не арестованы ли они уже, не хотят ли эти люди просто выявить их сообщников, а потом расстрелять… Или, может, эти люди, подобно им самим, оказались в канализации незаконно. По воспоминаниям моего отца, это были очень страшные мгновения.

Мужчина назвался работником городской канализации и сказал, что его зовут Леопольдом Сохой. Он представил своих коллег, Стефека Вроблевского и Ежи Ковалова. Ковалов был бригадиром и, по словам Леопольда, лучше всех во Львове знал все трубы и тоннели. Конечно, сначала нужно многое обсудить, но, если удастся договориться, они подумают, как помочь отцу и его семье.

Договорив, Соха протиснулся через узкий, выкопанный столовыми ложками лаз и выбрался в подвал. Увидев в дырке пола его шапочку, а следом за ней и ее обладателя, мама инстинктивно прижала нас к себе. Это движение разбудило меня, но я знала, что мне нельзя произносить ни звука, и молчала. Мама, наверно, была охвачена ужасом. А я, кажется, в тот момент чувствовала не столько страх, сколько удивление. Я взглянула на этого человека, увидела его прекрасные, добрые глаза, и поняла, что его бояться не стоит. Я только подумала: кто бы это мог быть?

Соха заметил маму и улыбнулся. Позднее он рассказал, что решение помогать нам он принял именно в этот миг – когда увидел маму, прижимавшую нас с Павлом к себе, словно курица, защищающая своих цыплят. Kania z piskletami. С тех пор он стал называть нас только так. Тогда и родился смертельно опасный союз, благодаря которому Леопольд Соха спасет не только наши жизни, но и свою душу.

Глава 4

Побег

30 мая 1943 года оберштурмфюрер СС Йозеф Гжимек устроил свое последнее церемониальное действо. Он организовал в бывшем спортзале концерт, на который было приказано явиться всем дожившим до сего момента евреям «Ю-Лага».

Каким же чудовищным абсурдом было загонять растоптанных, истерзанных страхом и пытками, убитых горем и заведомо обреченных людей на праздничный концерт. Тем не менее, рассказывал отец, немцы прикатили в зал большой старинный граммофон, рядом с ним стоял Гжимек. Все в его облике свидетельствовало о бесконечной самовлюбленности: начищенные до зловещего блеска ботинки, аккуратно уложенные волосы, идеально отглаженная и подогнанная по фигуре форма. Один из его холуев ставил пластинки с популярными польскими шлягерами 1930-х годов, под которые должны были танцевать узники. Как ни странно, многие танцевали! Может, они боялись навлечь на себя гнев безумного коменданта, может, и впрямь думали, что им есть что праздновать, может, надеялись, что танцами они заставят Гжимека отнестись к ним более благосклонно… А может, танцевали, чтобы просто потанцевать.

Мой папа не мог взять в толк, к чему этот концерт. Возможно, Гжимек задумал все это, чтобы унять страхи узников, отвлечь их от того, что произойдет потом. Или он и впрямь решил проявить доброту и подарить приговоренным к смерти несколько часов музыки? Или это был его последний шанс продемонстрировать недочеловекам-евреям свое величие и превосходство? Кто знает…

Нас с Павлом, конечно, там не было: дети в гетто уже были ликвидированы, и, попавшись на глаза немцам, мы обрекли бы себя на верную смерть. Не пошла туда и мама. Отец зашел туда ненадолго, чтобы показаться всем на глаза, а потом потихоньку сбежал в подвал к Вайссу продолжать копать тоннель.

Если не считать музыки, в гетто царила тишина. Звуки граммофона доносились до нас и через тонкие деревянные стенки барака, и через единственное окно нашей комнаты. Музыка была слышна даже отцу, работавшему в душной подвальной каморке. Я узнала одну польку, и ее веселая мелодия в ту ночь показалась мне очень страшной. С того момента прошло уже почти 65 лет, но, слыша эту песенку, я и теперь вспоминаю тот странный бал в спортзале. Это еще одно доказательство мощной связи между нашими чувствами и воспоминаниями: стоит мне закрыть глаза, и в моем сознании возникает Гжимек – аплодирующий несчастным танцорам с самодовольной улыбкой на устах…

Я знала, что этот бал означает только одно: немцы собираются сделать что-то ужасное. С нами… Все это время родители изо всех сил старались оградить нас, детей, от творящегося вокруг кошмара, и им это удавалось. Они хотели, чтобы мы как можно дольше держались за свое детство, как можно дольше не знали страха. Поэтому я представляла себе общую картину довольно фрагментарно. Но происходящее теперь было выше моего понимания. Праздничная музыка, злой, безумный человек, заставляющий людей веселиться… Означать это все могло только одно: нас ждет большая беда. Я просто знала это.

Мы не говорили об этом в нашей комнатушке, мама попыталась уложить нас пораньше, наверно, потому что ее обуревали те же мрачные мысли, и я помню, как боролась со сном, пока звуки польки просачивались в нашу комнату. Но быстро уснуть было невозможно. У нас не было кроватей. Не было даже матрасов. Я сидела на голом полу рядом с мамой. Она обнимала одной рукой спящего Павла, а я с другой стороны пыталась как-то примоститься. До сих пор я спала, как говорится, вполглаза, но в эту ночь сомкнуть глаз даже наполовину мне не удалось.