Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

всегда, бумажонки вывесят: снижаются расценки, поскольку зима, день, мол, короче. Хошь — оставайся, хошь — на все четыре стороны. У ворот «запасных» из деревни полным-полно. А непокорных и сами хозяева запросто вышибут.

— Вот и получается, что я верно говорю, — сказал Бубнов. — Не за мелкие уступки драться надо — за главное. А пока не все рабочие грамотны и сознательны, пока главного-то еще и не поняли, тут вот и нужны образованные пропагаторы из интеллигенции.

 — Здесь, на бережку, тебе рассуждать нехитро, — Никита снова озлился. — А ты в казарму рабочую поди, там речи закатывай. Тебе в ответ и выложат: а ты, господин хороший, в отбелке газом не травился? В сушилке нагишом не парился? Прессовальщиков, которые крепкой водкой рельефы работают, — видал, как у них зубы вываливаются? Тухлую рыбу жевал?

Все это было несправедливо и обидно. Сколько лет сидели вместе в училище, последние два года занимались в марксистском кружке, и Никита, и Семен частенько заходили к Бубновым, ничем не выказывая ни зависти, ни презрения к «богачеству», и держались на равных, без скованности, маменька угощала чаем с пирогами, не делая никакого различия между рабочими пареньками и барышнями, что заглядывали в гости к дочерям. И Андрей бывал у Кокоулиных и Волковых, сперва испытывал неловкость при виде нищеты, это вскоре прошло, потому что и его там встречали радушно, как своего, не как «барчука». И читали они вместе почти «крамольные» книги, спорили в мезонине у Андрея и здесь, на Талке, но спорили как товарищи, как единоверцы, — почему же сейчас такая открытая враждебность? Андрей почувствовал себя растерянным, скомканным. И — смятенным: была, была в словах Никиты некая почти неощутимая, неоформленная правота.

Надо было что-то отвечать, Андрей сказал через силу:

— Я, конечно, пока в казармы не пойду, есть кто постарше, поопытней в делах житейских и революционных. Но вот прокламации мы пораскидали, — пускай их полиция частью перехватила, да что-то и осталось, кто-то да и прочитал. Была польза? Была. И то, что в кружке своем уму-разуму набираемся, — пригодится? Пригодится.

От прямого ответа на упреки он все-таки ушел. И Никита понял его уклончивость, отвернулся, принялся разгребать рукою песок. А Сенька, характером помягче, сказал:

— Хватит лаяться. Давайте скупнемся еще, да и по домам.

3

Совещание в Кинешме было созвано по инициативе Ольги Афанасьевны Варенцовой. Уроженка Иваново-Вознесенска, она в гимназические годы посещала народнический кружок, а затем, учась в Москве на высших женских курсах Герье, с 1893 года стала убежденной социал-демократкой. Находясь в Уфимской губернии, в ссылке, она познакомилась с Владимиром Ильичем Ульяновым и Надеждой Константиновной Крупской, стала агентом «Искры», поселилась в Ярославле и энергично взялась за создание «Северного рабочего союза». Чтобы оформить «Союз» организационно, определить его политическую платформу, Варенцова предложила провести совещание...

Осторожности ради иваново-вознесенцы сели в разные вагоны, и только в Горкине, уже Костромской губернии, собрались втроем: чернобровый, невысокий, ладный, в косоворотке и сапогах, Николай Панин, звали его подпольной кличкой Гаврила Петрович, худенькая, слабая здоровьем (сказались недавние восемь месяцев тюрьмы) Елизавета Володина и Владимир Бубнов.

В захолустной Кинешме их никто не знал, опасаться особенно не приходилось, но понимали, что всякий новый человек здесь, как и в любом малом городишке, мигом примечается. Притворились отдыхающей компанией. На постоялом дворе Лизу приютила в нумере Варенцова — еще накануне приехала. Вскоре явился из Мурома Михаил Багаев, тоже родом ивановский, с шестнадцати лет революционер. Последними приехали костромичи — Заварин и Миндовский.

Весело отужинали в трактире, и водочки выпили ради встречи да знакомства, — не все друг с другом прежде общались, костромские вообще поначалу держались стесненно, вскоре обвыкли.

С вечера запаслись провиантом, поднялись пораньше. На левый берег Волги доставил их паром. Сразу от воды начинался лес, еще не тронутый желтизною, хотя листья как бы приустали, сделались к осени грубей, а лес был приветлив, тих. Углубились в него версты на четыре — необходимость не заставляла, просто решили прогуляться, это Варенцова предложила, сколько-де можно отсиживаться по всяким лачугам, свету вольного не видим. Еще по дороге, без споров, уговорились о порядке дня: доклады с мест, отношение к «Искре», организационный вопрос ну и текущие дела, коли найдутся таковые.

Выбрали полянку. Трава после ночи не просохла, мужчины поснимали тужурки, расстелили, а Лизу Володину посадили на пенек — то и дело кашляла, но, чтоб не проявить по сему поводу неделикатности, сказали: быть председателем тебе, Елизавета Аркадьевна, вот и устраивайся на возвышенье.

«Доклады с мест» прошли быстро, положение повсюду оказалось примерно одинаковое. «Северный союз» к практической работе пока не приступал, несколько месяцев устанавливали связи с социал-демократическими организациями губерний, с «Искрой» и ее агентами. Все понимали: пора переходить к практическим действиям.

— Я в Уфе встречалась с Ульяновым, — говорила Варенцова. — Знали бы вы, какой человек! Энергии сгусток. Ум непостижимый! Ясность цели. Не так ли, Гаврила Петрович?

Панин лежал, покусывал травинку. Подумал.

— Мне-то с Владимиром Ильичем побольше приходилось общаться. Рядышком в Минусинске таежных комариков кормили. Довелось мне и на совещании семнадцати быть, составленный Ульяновым «Протест российских социал-демократов» против «Credo» мадам Кусковой подписывать. Ты Ульянова характеризуешь верно, Ольга Афанасьевна. Я бы еще сказал — не просто энергичный, но и с потенциальным зарядом. Человек сложный, импульсивный, в общении бывает иной раз труден. Перемена настроений чуть не моментальная, сверх меры, случается, резок.

— Не знаю, не знаю, — Варенцова покачала головой. — Мне таким не показался. Напротив: очень вежлив, деликатен, приветлив.

— Разве я спорю? — отвечал Панин. — Однако, мне с ним, говорю, приходилось побольше твоего встречаться. Он противоречив. Не во взглядах, тут он последователен до конца, но в поступках, в общении. Я не в укор говорю. Наверное, чем сложнее человеческая натура, тем она и противоречивее. И насчет деликатности — послушала бы, как он «деликатно» о Кусковой и «экономистах» высказывался! Если б среди нас там женщин не было, думаю, и похлене бы выразился...

— Хорошо, мы как-то отвлеклись, — сказала Варенцова. — Я о другом начала. Так вот, Владимир Ильич был в Уфе. У Осипа Васильевича Аптекмана собрались политические ссыльные, местные функционеры. Тогда я впервые и услышала об идее создания общероссийской политической газеты. Все без долгих рассуждений Владимира Ильича поддержали. Никто не усомнился: только таким путем и сможем преодолеть разброд и шатания, создать истинную, не на бумаге, партию пролетариата. У Владимира Ильича невероятная сила убеждения...

— Под гипноз, что ли, попали? — спросил костромич Заварин. Лениво так спросил...

— Ирония твоя неуместна, — взорвалась Варенцова. — О деле говорю, о серьезнейшем, хиханьки-хаханьки оставь при себе...

— Успокойся, шуток не понимаешь, — сказал