Сколько стоит песня - Алла Фёдоровна Бархоленко

по берегу, знакомясь с новыми пришельцами. Вначале было жутковато подходить к ним близко. Но они лежали смирно и день, и другой, и страх проходил, и уже было жаль их, огромных и сказочных, и Колька подтаскивал те, что были полегче, к воде и сталкивал в море, и там они оживали, щупальца двигались и словно что-то искали в волнах, и море уносило их.

В устье узкого ручья коряги были навалены одна на другую. Под ними обитало множество жуков и отдыхали отчаянные бездомные коты. Когда Колька забирался в их владения, у котов желтым загорались глаза, они шипели, как примусы, а встретившись с взглядом человека, истошно вякали и припадали к земле. Колька выгонял их. Коты вылезали из-под коряг, но не уходили совсем — усаживались против Кольки полукругом и раздирающе мяукали, строго соблюдая очередность.

Под корягами было не только сумрачно и таинственно. Под корягами был янтарь.

Когда Колька нашел там первый желтый камень, у него отчаянно забилось сердце. Он вылез на солнце, коты дружно рявкнули, торжествуя победу. Колька посмотрел на них.

— Ага, — сказал он, — я знаю, почему у вас желтые глаза. У всех кошек зеленые — у вас желтые. Потому что вы смотрите на эти камни. Так?

Коты молчали. Вероятно, обдумывали сказанное человеком. Колька вернулся под коряги. Коты опомнились и поочередно выразили протест.

Дни мелькали, как страницы интересной книги. Были наполнены страницы светом, криком чаек, шумом моря и смолистым запахом сосен. Казалось, только и есть на земле этот берег от мыса до мыса, да волны, да нагретая солнцем пустынность, да он сам, загорелый, грязный и счастливый.

Иногда у коряг появлялась мать. Он замирал в своем убежище. Мать раздевалась и входила в воду, отплывала подальше и долго качалась на волнах. В эти минуты он ничего не делал, сидел неподвижно, подперев голову рукой, бездумно слушая песню моря. Мать поднималась из волн, шла, залитая солнцем, светящаяся и прекрасная.

И опять было пустынное море. И опять из дальних далей бежали волны. И проносились, и кричали над головой темнокрылые чайки. Колька осторожно переводил дыхание и принимался за работу.

Потом настало утро, то раннее, хрустко-свежее утро, утро с только что проснувшимся солнцем и еще сонным морем, утро, когда краски густы и не разбавлены лишним светом, когда прозрачная тишина вот-вот рассыплется на дальний крик петуха, на сиплый гудок грузовой машины — и пойдет, заструится по земле шум людского дня, утро, когда то там, то тут над морем стелется туман, утро, которое вошло в его память со всеми подробностями своими — потому что было его последним утром у моря.

Он думал, что первым пришел к своим корягам. Но на старом коленчатом корневище уже висело платье матери. Сегодня мать встала раньше.

Ее долго не было.

Он сидел. Пестрое платье вздрагивало и трепетало у его плеча. Нанизанные на нитку кусочки янтаря покачивались на его руке.

Потом мать появилась из воды и тумана. Поднялась и стояла. Туман медленно таял позади нее.

Он уловил ее колебание и подумал, что сейчас она прикажет ему уйти. И ему придется уйти, и он уже встал, чтобы уйти. Но она не прогнала его.

— Ты что, малыш?

Голос был прозрачен, как море.

Он пошел ей навстречу.

Как всегда, от нее исходил свет. Но раньше он замечал этот свет только в ее глазах, а теперь свет шел от всего тела. И опять у него внутри зазвучала музыка, и ему стало холодно от восторга.

Он подошел, положил на песок сделанное им ожерелье, зеленая волна подхватила его и поднесла к ногам матери, и мать наклонилась за ним, а сама все смотрела на Кольку, и море было таким необъятным, и у него захватило дыхание, а мать выпрямилась и снова стояла, и с янтарных камней падали серебряные капли, и на руках матери тоже были капли, и на всем теле были капли, и красота тела была, как взрыв, он закрыл лицо и побежал прочь, и упал в траву, и там плакал, плакал оттого, что море так красиво и бесконечно, оттого, что есть солнце и желтые солнечные камни, и серебряные капли, и все это прекрасно, и прекраснее всего его мать среди волн и тумана, и было ему больно, и счастливо, и невозможно, и был внутри гул, как гул моря.

Он плакал.

Митяка

Чем ближе подъезжали к дому, тем холоднее становилось на остановках. А когда земля стала вскипать отрогами старых гор, пошел дождь. Однообразный осенний дождь. Который будто устал, которому будто надоело за лето изливаться бурными потоками, которому хочется одного — застыть, наконец, и превратиться в медленный белый снег.

Когда вошли во двор, на крыльце в прежней позе сидел Митяка и привычно тянул:

Позабыт, позаброшен

С молодых, юных лет…

Это было странно. Колька стоял у окна, морщил лоб. Спросил у матери, распаковывавшей чемоданы:

— Разве время у каждого разное?

— Какое время, малыш?

— У нас было столько — столько всего было! А он все сидит на крыльце… Будто только сел. У него минута растянулась, как резинка. Разве он забыл, что нужно жить?

— Забыть можно то, что знаешь, — сказала мать.

Он не очень понял смысл этих слов, но спрашивать не хотелось. Он опять смотрел в окно, на дождь.

Странно. Неужели где-то солнце. И море. И желтые камни…

Он вздохнул. И когда мать ушла в другую комнату, распахнул окно и по веревке спустился вниз.

К вечеру под окнами была посажена березка с неуспевшей опасть листвой. Утром она была сломана.

Колька не вылезал больше в окно. Вышел через крыльцо, мимо черных Митякиных усов. Поздоровался:

— Здравствуйте, дядя Митя.

И заметил, как удивленно взлетела Митякина бровь.

И опять пошел Колька в лес, и опять посадил под окнами березу. С неуспевшей опасть желтой листвой.

Утром сломана была береза.

И лежали рядом две березы. С неуспевшей опасть желтой листвой.

И больше не ходил Колька в лес. И не лазил больше через окно. Он шел мимо Митяки. И говорил вежливо:

— Здравствуйте, дядя Митя.

И лежали под окнами сломанные березы. И никто не сказал о них Митяке ни слова.

А он все ждал, что скажут. Что прибежит мальчишка со слезами. Что загалдят женщины. И он несколько дней красил усы в воинственный черный цвет. Потом перестал красить. Пегими стали усы. Посветлели. И окончательно пробился цвет спелого овса. И в глазах замелькала растерянность. Он хотел защищаться, а на него никто не нападал.