Ego - эхо - Вера Лукницкая

Семье Изи удалось эвакуироваться из Ростова вовремя, еще в начале войны. Они поселились в доме, соседнем с Колиным, на окраине Николаевки. Дальше не поехали. Не успели, что ли, уехать, поверив сводкам "Информбюро"? Или успокоились: немецкий поселок, значит, враг зверствовать, как в других местах, не будет? Или еврейская семья "затеряется" в таком поселке?

Все, к сожалению, оказалось иначе.

Расстрелы прозвали позже машукским Бабьим Яром. Свезли со всего края.

В 6 утра слышали стрельбу под Машуком.

"Послабляющий режим" на Северном Кавказе благодаря коренному немецкому населению не получился.

Я и раньше знала, что фашисты - расисты. В детстве носила на голове даже в жару "испанку" - темно-синюю шапочку с красной кисточкой на переднем уголке - шапочку испанских борцов за свободу и символ всех детей; такой же символ как пионерский галстук, - символ солидарности и чести. Писала письма испанским детям, увезенным от фашистского режима в СССР. Подружилась с ними, бегая чуть не каждый день в летний лагерь, специально организованный властями для испанских детей в нашем Николаевском лесу. Там они зажигали по вечерам костры и пели свои песни. А мы, местные, добавляли свои, советские. Потом испанских ребят отправили в Подмосковье, в детский дом.

А когда началась война, я хоть и не читала еще газет и радио слушала мало, а все же общая атмосфера была ощутима даже на нашем малом кусочке земли.

Все казалось: нас не коснется, к нам не дойдет. И понятно - почему. Во первых, потому, что фашистов не пустят. Ну, еще потому, что у нас всего ничего - одна еврейская семья. Остальные почти все - немцы, смешанные с русскими, да несколько семей армян. Второй раз в жизни ткнулся в меня вопрос национальный. Первый - давно, в 36-м, когда мне сказали: "Так надо", а я не поняла тогда, от немецкой школы русскую девочку послали выступить на митинге - приветствовать Сталинскую Конституцию. Сейчас я тоже еще мало что понимала. Но подсознательное, и не только мое, а даже скорее самой Изиной семьи: "Моя хата с краю" - под крылышком русских немцев от врагов-немцев-фашистов. Они - Изины - ведь взрослые, не то, что я, и они уже бежали от фашистов. Как это объяснить? Как им дальше жить, им с таким понятием, а мне с пятью кровями во мне самой - греческой, грузинской, польской, украинской и русской? Какую предпочесть кровь? Какая моя кровь краснее, теплее, душистее? Мамина-дедушкина-бабушкина - русско-волжская, а в ней что намешано? Азии Чингиз-хана, татар, или еще чего? Или папина-дедушкина - малороссийская и польская. Он - Ян Миколич, а по-русски царю служил как Иван Николаевич. Или папина-бабушкина - грузинско-греческая - жгучая, страстная, древне-древнющая? Что выше? Что совершеннее? Как рассудить? Как поэт?

...людская кровь не святее изумрудного сока трав.

В 41-м, когда высылали немцев, я не задумывалась о национальности. А февраль 44-го - высылка чеченцев с Северного Кавказа еще не наступила...

Объявление с "печатью" наверху в виде черной шестиконечной звезды, а внизу - свастика, гласило: в срочном порядке явиться на регистрацию в определенное место такого-то числа к 6.00 для эвакуации с 30-ю килограммами ценных вещей. За неявку, за опоздание - расстрел.

Сама шестиконечная звезда - звезда, но на объявлении-приказе и на груди у старика, которого я первого увидела, она смотрелась смертью. Да и сами объявления показались черными, похожими на фашистских гадов с наших плакатов. Их так много, они появились все вместе в один день, повсюду, даже в воздухе летали; опускались к земле и, подхватываемые ветерком, снова поднимались, перескакивали с места на место, лепились к одежде прохожих, превращали их в черные мумии...

Расистская сущность фашизма не могла измениться: "послабляющий режим" это фальшь, притворство, фикция.

Но подсознательно меня мучило, наверное, черное объявление еще тем, что родило во мне новые чувства перед людьми другой национальности - тогда ведь не стоял в центре вселенной русский национальный вопрос, или я по малолетству, или по дикости о нем не слышала, - мучили чувства неуютности, даже стыда и какая-то неизвестная доселе, древняя-древняя, глубоко спавшая и только что пробудившаяся "непричастность" к этой акции. И еще более глубоко спавшее оправдание этому: как же так? Люди же одинаковы. Как это может быть? Как это, "неуютное" могло умещаться в моей душе, не выпрыгнуть, не сгореть, не разорвать ее, душу взрывом несправедливости? А ведь все все знали много лет уже, всегда, и по радио слышали...

Поселок затаился. Что думали другие? То же, что и я? Потому и затаился? Они не евреи - их хата с краю?..

В пять утра нас разбудил Изя. Мы спали в кладовке и сначала ничего не поняли. Изя извинился, позвал меня и рассказал, что ожидаемое ужасное случилось: мать, отца и сестренку увели с вещами.

-А почему ты ко мне пришел, Изя? Что я могу сделать? Почему ты, - я запнулась, - не с ними?

-Я пошел в сад, в уборную, она у забора. Услышал машину, выглянул и все увидел. Вытащил, не знаю как, в заборе доску, вылез в дырку, и садами, задами - к тебе. - Изя не заметил моей растерянности или не хотел заметить.

-Почему не к Полине Тимофеевне? Вы же - рядом.

-В том-то и дело. Я боялся, что могут искать. Может, и искали? Мы же соседи и дружим.

-Что же делать, Изя? Иди быстро в сад, залезь на дерево и сиди, пока я не приду.

Вернувшись в кладовку, рассказала моим. Они выслушали, затряслись. Я сказала, чтоб притихли, а сама побежала к Колиной маме - Полине Тимофеевне. И Колина сестра Женя проснулась. У нее красное, как побитое крапивой, вздутое лицо. Я ее не узнала. Стала просить у них Колины документы, сама еще не представляя, как Изя их использует.

Полина Тимофеевна заплакала, а когда я подошла к ней - совсем разрыдалась... Прошел почти год, как нет Коли.

-Колю не вернем, Полиночка Тимофеевна, а здесь - имя останется - Божье дело. Что вам?..

Женя тоже стала помогать мне уговаривать мать.

Полина согнулась и полезла за документами. Вытащила метрики, аттестат школьный, удостоверения ГТО и ГСО, словом, все, что было - справки какие-то и о болезни тоже. Я не стала разбирать, схватила и бежать. Она окликнула:

-Постой. А куда он с ними?

-Не знаю, Полина Тимофеевна. Ничего не знаю. Что же делать?

- Посиди маленько с Женей, она прихворнула, я щас. - Она села писать. Мы молчали. Через десять минут отдала мне записку и адрес.

-Бери Женьку, надо дело довести. Ты не знаешь пути. А ей - не впервой. Там наша родня живет. И морда у нее - не тронут. Она проводит Изю, а там, Бог даст, уладится. Скажи ему, чтоб не дрейфил, все там будем. - И так и ушла, не разогнулась.

Мы с Женей прибежали, нашли Изю на дереве, и они ушли.

На следующий день Полина пришла к нам, сказала, что Женя вернулась из Минвод на попутном немецком грузовике. В деревню шли пешком - 20 километров благополучно. Полинины родные, от которых Колина семья переехала в Николаевку, оставили Изю у себя. Справку о смерти Коли сожгли.

Это он, Изя, передал мне первую записку с Колиными стихами.

Три точки в беспредельном небе и полет их: "Коля!"

-Коля, это ты летишь? Не может быть!

На записках Коля ставил вместо моего имени три точки...

Бомбы снижались прямо над вокзалом. Сразу три. Отделились от самолета вдруг, как бы тоже играя - одна за другой - сначала три черных точки... в следующее мгновение - запятые, потом они уже восклицательные и - вой звенящий, и толчок первый, такой, что двух других нет. Тьма... Из тьмы выплывает знакомый родной плакат, он разрастается, подсвеченный изнутри солнцем и полностью закрывая его, плывет гигантскими волнами во все необъятное небо: Красная рука в гимнастерке, на ней - "СССР" и пятиконечная звезда. Рука сжимает горло черной гадюке со свастикой. Красная рука! Красная рука! Скорее! Сейчас укроет, защитит, спасет! Плакат движется все быстрее, достигает солнца, пронзается его жаром и загорается. Объятый пламенем плакат трещит, чернеет, сворачивается и сыплется черным пеплом на мою голову. Одно мгновенье - сокрушительный грохот. Затем звенящая до боли в ушах тишина...

Я в щели. Только не слышу и - в тумане. Люди разгребают комья. Передо мной женщина, она жестикулирует, как в немом кино. Оглохла. Поднимаю голову к небу - там самолет. Вспомнила - Красная рука! Рука защитила меня. Я живая. Я в плену. Плен называется по-новому: оккупация.

Я верю в Красную руку, да и все наши люди верят в победу над теми, кто нападает, кто завоевывает, кто отнимает, кто развлекается кровью.

Наши отступили потому лишь, что коварные чужестранцы напали на нас совершенно неожиданно и мгновенно. Только почему тогда они так долго нападают, так длинно, так далеко? Весь этот год - нападают, нападают. Так нападают, что мы стесняемся об этом не то что говорить, а даже слушать громкоговорители. Бедный мой советский летчик, тебе, наверно, плохо: мало того, что ты вынужден был отступить, ты еще должен выполнить команду твоего командира - бросить смертельные бомбы - не на меня, нет! На фашистов! Но здесь же я! Бедный твой командир - Красная рука, никак он не может переделать фашистов-нелюдей в людей, я понимаю, это сложнее, чем убивать своих девочек бомбами...