«Граждане, воздушная тревога!» - Сергей Абрамов

— До войны я окончил университет в Ленинграде.

— Потом абверовскую школу в Германии?

— Специальный курс. Для командных должностей в русской армии.

— Где вас перебросили через линию фронта? — продолжал допрос Югов.

— Под Смоленском. Под фамилией Голубева с соответствующей легендой. Был в аппарате штаба дивизии под командованием генерала Карельских.

— А затем во время боя вы пропали без вести и перебрались в Москву, где у вас была явка к Михельсу?

— Точно так.

Я взглянул на Югова:

— Разрешите вопрос?

— Давайте.

— Какие сведения вы сообщали абверу во время боев под Смоленском? — спросил я.

— Почти ничего. Вы отступали тогда, и мои сведения абверу особо не требовались. Моя задача была пробраться в Москву, передать Михельсу новую рацию взамен испорченной и устроить перед возвращением крупный диверсионный акт. На этом особенно настаивал представитель гестапо в абвере.

— Где намечалась эта диверсия?

— Намечались продовольственные склады в Сокольниках, но уголовные агенты Михельса отказались от этой акции даже за очень крупную сумму денег.

— Кто был ваш агент на ремонтном заводе, от кого вы получали и передавали по рации сведения об отремонтированных танках? — снова включился в допрос Югов.

Зингер молча взял папиросу из открытой на столе коробки «Казбека» и засмеялся:

— Я уже к вашим папиросам привык, хотя в Германии у нас курят только сигареты. На фронте даже выучился курить махорку.

— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил Югов.

— А у нас не было агентов на заводе. Михельсу при всем желании не удалось найти человека. Мы просто считали отправляемые на фронт танки на железнодорожных путях Один раз чуть не попались на этом, выручила находчивость Михельса.

— Это его настоящая фамилия?

— Не знаю. Под этим именем он был представлен мне в абвере.

— Кто же из вас был старшим?

— По званию я. Но он был связан с уголовным миром города, имел нескольких послушных агентов.

— Вы его адрес знаете?

— К сожалению, нет. Он почему-то скрывал от меня адреса свободных квартир.

— Вы Снегиря знаете? — спросил Безруков.

— Кто это? — не понял Зингер. — Я вообще не знаю кличек его агентов, даже тех, кого он приставил следить за моей домработницей. Не напрасно, между прочим. Я теперь понимаю, кому мы обязаны вашим налетом и моим арестом. Славная девочка-латышка. Меня это и подкупило, но Михельс ей не доверял.

На этом допрос Зингера был закончен, протокол его, с которым Югов собирался идти к генералу, был подписан, но сначала мы пригласили давно уже ожидавшую нашего вызова Лейду.

— Я буду рассказывать с самого начала. — Лейда торопилась, и от этого ее акцент стал заметнее. — Рынок сам по себе очень занятный и в другое время меня бы более заинтересовал, а здесь я торопилась скорее выполнить поручение. И тут же, конечно, потеряла Вадима: мне вообще не хотелось, чтобы меня провожали. Потолкалась в рядах, где дамское белье продавали, прошла к старым картинам и нашла наконец книжки. Спросила Смирдина: все смеются, умер, говорят, еще в прошлом столетии. Потом меня какой-то оборванец остановил и шепотом спросил, что мне у этого Смирдина нужно. Я показала ему ключ, и он тут же схватил меня за руку и повел куда-то за рынок. Там в одном невзрачном домишке я и нашла этого Смирдина, который, как мне потом сказали, был просто скупщиком старых краденых живописных полотен, которых у него было действительно много.

— Найти этот домишко поможешь? — перебил я ее.

— Конечно. А тебе зачем? Ты же государственных преступников ловишь?

— Я Стрельцову сегодня же сообщу. Продолжай.

— Продолжаю. Смирдин посмотрел на ключ и сказал, что это, кажется, тот же самый, какой он передал Снегирю для дубляжа, но лучше всего, конечно, проверить. Потом приказал босяку, который привел меня к нему, отвести меня на Большую Молчановку. Только спросил при этом:

«А она сама была у Снегиря?»

«Говорит, что была», — подтвердил босяк, а это я ему наврала, конечно, сказала так, как научил меня Вадим. Ну а на Большой Молчановке встретилась сразу с обоими, с Зингером и Сысоевым, который, оказывается, Михельс. Зингеру я сразу понравилась, по его глазам это поняла, а расспрашивать меня он поручил все-таки Михельсу. Тот посмотрел на меня внимательно и говорит:

«Лицо знакомое. Где-то я ее видел».

А я не смутилась, потому что к родственникам переехала на это время немножко пожить, и говорю:

«Наверное, близ костела. Я часто туда хожу. Я католичка».

Михельс же, записав мой адрес, тотчас перешел к форменному допросу.

«Адрес проверим. А теперь подробно о том, что вы делали в Риге до советской оккупации и во время ее?»

И я в точности рассказала о нашем маленьком кафе, где папа орудовал на кухне, мама сидела за кассой, а я подменяла по возвращении из школы нашу дневную официантку Эмму.

«Доходное кафе?» — спросил он.

«Очень», — подтвердила я и соврала, конечно, потому что мы чуть не прогорели, по уши в долгах у поставщиков сидели.

«А когда провозгласили Советскую власть, и кафе и доходы ваши, конечно, стали собственностью государства?» — ехидно спрашивает Михельс, на меня посматривая.

«Обидно было, конечно», — говорю я.

«Что-то большого огорчения я в ваших словах не чувствую, — сразу же подмечает Михельс и спрашивает уже строже: — И кто же надоумил вас бежать из Риги накануне освобождения ее от Советской власти?»

«Мои родные, которые звали меня в Москву: подальше, говорили, от войны будешь».

Тут оба они захохотали, и мне даже самой стало смешно, только я сдержалась. Пусть думают: сидит, мол, глупая девчонка, которая ни в жизни, ни в политике ничего не понимает. Неважная артистка из меня, но с ролью домработницы, думаю, справлюсь. А они оба вдруг начинают говорить по-немецки, считая, что я их не понимаю, но у нас немецкий проходили в школе и в буржуазной Латвии, и при Советской власти, да и среди наших гостей в кафе было немало немцев.

«Возьмем, — говорит Зингер, — посмотрим. Лучше, чем какую-нибудь выдрессированную комсомолом советскую девку брать».

«Смотреть надо, да повнимательнее, — откликается Михельс. — Я своего Серого к ней приставлю» — это он о том босяке, который привел меня на эту Молчановку. И вдруг настораживается и обращается ко мне по-немецки: «А ты знаешь немецкий язык?»

Я не растерялась и отвечаю:

«Простите, не понимаю».

Он тут же спрашивает, но уже по-русски:

«А какой язык у вас проходили в школе?»

«Латышский и русский, — отвечаю я. Действительно, в некоторых школах у нас проходили русский язык в качестве иностранного. Я соврала, рискнув, что он проверять не будет. И при этом добавила: — Кроме того, у нас в семье говорили по-русски. Ведь мать же у меня была русской и родилась в Москве, только в Риге перешла в католичество».

Так я начала работать у Зингера. Но Михельс меня тут же предупредил, указав на Серого: «Вот этот человек будет всегда с тобой на кухне и на улице. Будешь звать его Серый. К телефону не подходить».

И ушел. Зингер действительно не знал его адреса, а когда ему требовался Михельс, он просто приказывал Серому: «Найди мне его к такому-то часу».

Серый даже собрался спать в одной комнате со мной. Тут уж я не вытерпела и пожаловалась Зингеру, и тот приказал ему лечь на полу возле моей двери. Так продолжалось несколько дней, и Серый всюду ходил за мной — в булочную и продуктовый магазин, где я покупала массу продуктов: карточек у меня было много. Ко мне Серый не приставал, хотя я ему нравилась, просто он чего-то боялся и только два раза выходил куда-то вместе с Михельсом. К телефону я подойти не могла. Лишь один раз повезло: Серый застрял в уборной, и мне удалось сообщить вам по телефону адрес. Больше ничего не успела: услышала шаги Михельса и Зингера, которые вдруг появились вместе. Хорошо, что я в это время накрывала на стол, но Михельс взъярился:

«Ты почему одна?»

«Торопилась накрыть стол, а ваш Серый в уборной сидит», — говорю я, а он продолжает с этакой подозрительностью:

«По-моему, ты по телефону разговаривала?»

«Мне и звонить-то некому», — говорю. Ну, обошлось без последствий, только он на Серого накричал. А вечером и вы все появились. Я очень испугалась, когда Серый револьвер вынул.

— Спасибо, Лейда, — сказал Югов. — Ты нам здорово помогла.

Вечером мы были дома. Югов отпустил меня до утра. О наших чекистских делах, как и всегда, разговора не было. К моим ночным отсутствиям давно привыкли, а вот Лейду все расспрашивали о ее свободной от бабушки жизни в Милютинском переулке. Лейда отчаянно и разнообразно врала.

— Вольная импровизация, — сказал я ей, когда мы остались одни на кухне, — можешь считать себя почти писательницей.

20. Диверсия