Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия - Б. Г. Якеменко

сложная проблема возможностей и уровней понимания, поскольку, говоря о Концентрационном мире, приходится иметь дело с не просто чрезвычайно масштабным, эшелонированным по горизонтали и вертикали явлением. Перед исследователем возникает явление иррациональное, внеисторическое, метафизическая «черная дыра», деформирующая (иногда до неузнаваемости) все, что попадает в ее орбиту, – от человеческой личности до социальных и политических структур. В связи с этим сама возможность понимания становится предметом исследования, возникает многоступенчатая «проблема проблемы», каждый уровень которой необходимо учитывать при рассмотрении феноменологии Концентрационного мира.

Понимать и свидетельствовать

Одной из самых сложных проблем, с которой сталкивается исследователь феноменологии Концентрационного мира, становится проблема понимания указанного явления. Возможно ли понять эту феноменологию и если возможно, то в какой степени? Даже наличие значительной источниковой и историографической базы заставляет прийти к выводу, что исчерпывающее понимание этого феномена (если не ударяться в мистику и не редуцировать Концентрационный мир исключительно к формам выражения патологий человеческой личности) чрезвычайно затруднительно. Это подметил еще Ж. Лакан на одном из своих семинаров. «В современной истории остаётся нечто такое, – говорит он, – что для всех критических оценок лежит, по прежнему, за семью печатями. Я имею в виду породившую чудовищное, и оставшееся, якобы, в прошлом, явление Холокоста драму – драму нацизма. Никакая основанная на гегельяно-марксистских предпосылках историческая концепция не может, на мой взгляд, дать вулканическому этому выбросу объяснение. И это доказывает, что жертвоприношение тёмным богам остаётся чем-то таким, чьему чудовищному обаянию редкий субъект способен, и в наши дни, не поддаться»[139].

Философ Э. Факенхайм так же считает, что уникальность произошедшего непостижима по определению. «Возможно, однажды мы сможем объяснить, как это произошло, – но сумеем ли когда-нибудь объяснить, почему это произошло? <…> Прежде всего, невозможно поверить, что такое уникальное событие произошло при нашей жизни… Если все же событие должно быть поверено разумом, тогда соответствующая категория… осознается достаточной для понимания события; однако разум, по врожденной привычке, неизбежно сопротивляется мысли о том, что в случае уникального характера события данные категории – именно потому, что они не более чем категории, – недостаточны для постижения события, а по существу, лишь являются средствами обойти событие. И наконец, существует общеизвестная философская проблема: может ли «уникальное» – уникальное любого рода – вообще поверяться мыслью?»[140] Таким образом, существующие методы понимания (прежде всего сравнительно-исторический анализ) Концентрационного мира, который ни с чем нельзя сравнить, неизбежно приведут к натяжкам и упрощениям.

Есть еще одна существенная проблема. Психолог В. Франкл, переживший концлагерь, писал, что при рассмотрении этого явления если «внешний наблюдатель находится на слишком большой дистанции и едва ли в состоянии прочувствовать ситуацию, то тот, кто был «внутри» ее и вжился в нее, находится на чересчур малой дистанции. Другими словами, принципиальная проблема заключалась в том, что приходилось вводить допущение»[141]. То, что произошло в Концентрационном мире, находится за пределами любой рациональности, за границами любой науки. Можно объяснить пассивность и апатию, пользуясь психологическими категориями «выученной беспомощности»[142], а жестокость эсэсовцев – патологиями, алчностью, садизмом, необходимостью, но Концентрационный мир не делится без остатка на эти объяснения.

Масштаб трагедии концентрационных лагерей гораздо больше человеческих возможностей ее постижения, не говоря уже о том, что вторичное погружение во все закоулки ужасов, там происходивших, было не по силам порой даже тем, кто это видел своими глазами и потом пытался осмыслить. Узница лагеря Штутгоф С. Анваер вспоминала: «Написав десяток страниц, бросила – слишком тяжело было не только писать, но и читать было невыносимо тяжело»[143]. Узник Бухенвальда О. Когон несколько раз пытался сжечь рукопись своей книги «Государство СС», а узники Освенцима и Треблинки, такие как П. Леви, Ж. Амери, Р. Глацар, Т. Боровский, которые также попытались постичь феномен Концентрационного мира через нарратив, в итоге покончили с собой, не будучи в состоянии пережить все произошедшее еще раз. По точному замечанию И. Кертеса, «освобождение лагерей только отсрочило приговор, который избранники смерти позднее нередко приводили в исполнение сами»[144]. Самому И. Кертесу удалось избежать самоубийства, очевидно, только благодаря созданию романа «Самоликвидация», где кончает с собой его альтер эго – писатель и переводчик Б., прошедший через лагерь. Примечательно, что глубокое проникновение в тему Концентрационного мира, попытки взглянуть на него изнутри приводили к подобному трагическому концу даже тех, кто сам не был узником. Это, например, американский психолог Терренс де Пре, автор одной из наиболее глубоких книг по психологии выживания в концентрационном лагере[145], или американский писатель польско-еврейского происхождения Ежи Косински, практически все книги которого были посвящены Холокосту.

В целом именно позиция наблюдателя, который в процессе наблюдения во многом и становится тем самым «допущением» В. Франкла, является главным препятствием на пути к пониманию описываемого феномена, так как Концентрационный мир в том виде, в котором он предъявляет себя, существует только как объект, во многом формируемый процессом наблюдения. Последнее устанавливает связь, выстраивает отношения с объектом, который чувствует это отношение. Наблюдателю необходимо осознать, понимается объект или нет, способен ли он произвести понимание или нет. Отношение объекта к наблюдателю так же важно, как и наблюдателя к нему.

Проблема понимания феномена Концентрационного мира состоит еще и в психологической ошибке, которую неизбежно делает наблюдатель. Именно потому, что она психологическая, ее трудно заметить и еще труднее избежать. Понимание, которое наблюдатель демонстрирует по отношению к жизни и страданиям заключенного в лагере, во многом основано на том, что наблюдатель не представляет себе, как бы сам он на его месте жил и выносил подобные мучения, и поэтому приписывает заключенному свои собственные чувства и эмоции. В данной ситуации понимание неосознанно подменяется следствиями аберрации мысли, фантазиями, поскольку в описанной схеме наблюдатель представляет себе заключенного как обычного человека, то есть как себя, вынужденного переносить страдания заключенного. В этом кроется основная ошибка, так как заключенный представляет собой совсем иное, в корне измененное состояние человеческой природы, причем измененное не только духовно, ментально, но и телесно, он ощущает все по-своему, не только сознанием, но и телом, и, чтобы понять это, надо им стать.

Разнообразные страдания, которые составляют нерв и суть жизни заключенного, так подчиняют его себе, что между страданием и заключенным устанавливается система взаимоотношений, в которой огромную роль играют скрытые механизмы психики, неисследованные ресурсы тела, о которых ранее заключенный не подозревал, а наблюдатель при всем желании не может принять это в расчет. Страдания в лагере имеют более или менее понятные пределы, дойдя до которых