Зимний сон - Кензо Китаката

На горячее шла форель.

– Сейчас опять высмеивать станешь.

– Барьеры никому не нужны, я думал, мы их уже сняли.

– Верно говоришь. Я тебе приготовлю, а ты смейся, если хочешь. Только мне все равно почему-то кажется, что это имеет какое-то отношение к живописи.

Да, отношение тут было самое непосредственное. И дело не только в готовке: у нее все было связано с живописью. Просто Акико, вероятно, это обнаружила через стряпню.

– Вкусно.

– Лукавишь.

– Да нет. Отлично готовишь.

Акико засветилась от счастья.

Поужинав, мы немного выпили и поднялись на второй этаж. Говорили мы как любовники и при желании всегда могли заняться сексом. На меня нашло неведомое ранее умиротворение, приятное спокойствие. Я даже не задумывался, чем это грозит моей душе.

Оборотной стороной монеты была жестокость, и я, увы, хорошо это знал. Я не старался погрузиться в блаженное ощущение мира и не придавал ему большого значения. Так бывает в солнечный зимний день: проглянет солнце сквозь голые ветви, согреет жухлую траву, и непременно подует стылый ветер в лицо.

День растянулся на четыре. Полотно в доме Акико избороздили режущие контрастные линии на небесно-голубом фоне. Эти линии не имели видимых очертаний, и все же на холсте узнавалась Акико.

В моей хижине ждала другая Акико, зародившаяся в виде стайки разноцветных брызг. Любой, кто бы увидел картину, сразу признал бы девушку.

Позвонили из Токио.

– Нью-йоркский художественный музей просит вас представить что-нибудь для Выставки современного искусства.

Это был владелец моей галереи. Голос его дрожал от волнения, которое он безуспешно пытался скрыть.

– Обязательно представьте свою «сотку», хозяин будет в восторге.

– Картина продана. Делайте с ней, что сочтете нужным.

– Вы же понимаете, какой удостоились чести. Владелец хочет отправиться в Нью-Йорк и приглашает вас.

– Обставьте это как-нибудь без меня. Я не планирую никуда выезжать.

Раньше я бы выразился куда грубее. Теперь голос по телефон звучал таким далеким.

– Я так и думал. Хорошо, мое дело предложить, а как вы поступите, уж решайте сами. Постараюсь как-нибудь объясниться с владельцем картины. Только не удивляйтесь, если вам пришлют букет.

– Мне ничего не нужно. Передайте, что я уже получил свое вознаграждение.

– Вам, похоже, нравится в горах.

– В такие времена – да. И я бы предпочел, чтобы меня не беспокоили.

– Я вас понял. Меня просят устроить с вами интервью, мы ведь ограничимся живописью? Не хотелось бы посвящать их в остальные аспекты.

– Согласен.

– Вам что-нибудь нужно?

– Нет, пока все есть. Я повесил трубку.

Тут же снова раздался звонок.

– Что-нибудь радостное сообщили?

Это был Номура.

– Наведался в отдел новостей культуры. Если согласишься, есть шанс неплохо заработать. С газетой договоримся.

– Забудь.

– Я так и думал. По телефону тебя не уговоришь. Просто любопытно было узнать твою реакцию. Не волнуйся, газетчикам о твоей берлоге ни слова.

– Не надо делать вид, будто оказываешь мне одолжение.

– А картина, которую хотят отправить на выставку, висит в галерее?

– Не знаю.

– Не знаешь?

Ох, чувствую, тут какой-то подвох. Меня чутье еще не подводило.

– Неужели.

– На эту тему можно книгу написать.

– Не стану мешать, коль скоро ты не мешаешь мне рисовать картины.

– Хотел попросить об одном пустячке.

Номура понизил голос.

– Что приятнее, убийство или это?

– Попасть на выставку? Мне безразлично.

– Значит, убивать больше понравилось?

– Недобрую игру ты затеял. Словами балуешься. Впрочем, я художник, и слова – не мой инструмент.

– Ничего я не затеял. Сказать по правде, мне просто немного завидно. Ты прирезал кого-то своими знаменитыми руками. Эти пальцы творят картины, которые ценят по всему миру.

– Если завидуешь, не стоит писать обо мне книгу.

– Пожалуй, что так. Давненько не было поводов помучиться. В последний раз такое случилось в колледже, когда я решил стать писателем. Отлично помню.

Выдержав секундную паузу, Номура повесил трубку.

Я направился в мастерскую и попробовал смешать на палитре оттенок пушистых паховых волос Акико. Я долго старался и наконец получил вполне приемлемый цвет.

Наносил я его кистью. Самым кончиком, вырисовывая волосок за волоском.

Глава 5

ВИЗИТ

1

Нацуэ рассматривала новую картину на холсте двадцатого формата.

Она стояла перед картиной и пожимала плечами. В ее черных волосах виднелось несколько белых прядей. Растерянно глядя на эти волосы, я ждал, что она скажет. Вернувшись с пробежки, я, как обычно, принял душ. Как раз тогда Нацуэ и приехала. Она вошла в дом и сразу поднялась на второй этаж.

– Что это?

– Новая картина.

– Нет, серьезно. Ты чем ее рисовал? И, кстати говоря, почему?

– Не понравилась? Как тебе, интересно, «Нагая» придется?

В центре полотна начала проступать обнаженная Ахико.

– Ты чем рисовал?

– Стеками. Набрал прутьев, наточил стеков. С сотню, наверно, да только половину выбросил – никуда не годные получились. Так сказать, промышленные отходы.

– Эти, что ли?

Нацуэ опустилась на корточки возле картонной коробки.

Там осталось штук пятьдесят стеков, на самом дне. Остальное я отвез Акико.

– Вот так сюрприз. Изобрел новый метод.

Я сунул в зубы сигарету. В мастерской не отапливалось и мне стало зябко. Спустился в гостиную, развел в камине огнь.

Нацуэ не выказывала намерения спускаться. Я начал переодеваться, снял халат, надел рубашку, толстый свитер и наконец услышал шаги: Нацуэ спустилась по лестнице, но заходить в гостиную не спешила.

– Знаешь, ты когда-то полотно изрезал, у меня сердце кровью обливалось. Теперь я понимаю, что к твоим картинам нельзя так относиться – они существуют совсем в ином измерении.

Наиуэ стояла в дверном проеме, не пытаясь зайти в комнату. Этот жест говорил сам за себя: она чувствовала себя отверженной.

– Разреши мне ее продать.

Голос Нацуэ немного дрожал.

– Даже не продать, а представлять. Я не ради денег.

– Меня продажа картин вообще никогда не интересовала. С голоду не умереть – и достаточно.

Я взглянул на Нацуэ, которая все еще стояла в дверях, и вымученно улыбнулся.

– Ладно, забирай, пока я ее в клочки не искромсал.

Нацуэ пулей сорвалась с места. Взбежала по ступенькам на второй этаж, в мастерскую, и скоро уже спускалась вниз, зажав под мышкой картину.

– Я тогда поеду, без секса. Сейчас из этого ничего хорошего не выйдет – я все буду о картине волноваться.

Я рассмеялся. У меня уже из головы вылетело, как выглядела эта картина – будто приснилась. Через пару дней вообще забуду о ее существовании.

Я подкинул в огонь свежее поленце.

– Думаю, она вполне сгодится на выставку современного искусства. Поздновато, правда, но, может, покажу ее как авторскую работу. В таком случае дороже выйдет. Это мне оставь, ладно?

– Без проблем.

К тому времени я уже потерял интерес и к Нацуэ, и к полотну.

– А та обнаженная…

Нацуэ даже не порывалась зайти в гостиную.

– Это твой идеал, да? Я с первого взгляда все поняла. «Идеалом» Акико можно было назвать лишь в шутку: для меня эта девушка была реальна как никто.

– Не думала, что у тебя есть образ женщины-мечты. Впрочем, ты не перестаешь меня удивлять.

– Хватит.

– Ничего, если мы сегодня не будем спать?

– Нормально.

Нацуэ зашла в комнату и прижалась губами к моим губам. Я взял ее за плечи и отстранил от себя. Она устремила на меня проницательный взгляд, потом отвернулась и вышла.

Я подкинул в камин поленце и смотрел на разгоревшееся пламя. Время пролетело незаметно. Помню только, как я подкладывал дрова в огонь.

За окнами смеркалось. Пора было ехать к Акико, а я так и валялся на диване.

С гор доносились ночные звуки. Ухо улавливало ощутимую разницу: днем природа звучала по-другому.

Я поднялся на второй этаж, в мастерскую, и какое-то время стоял перед портретом Акико. Во мраке отчетливо проступал обнаженный силуэт на полотне. Он что-то мне говорил, мне одному, а я ему что-то отвечал.

С Акико я бы никогда не стал настоящим мужчиной. Когда наши губы соприкасались и сливались тела, даже тогда я не был мужчиной.

Как бы там ни было, а я напишу для нее портреты – тот, что здесь, и тот, что у нее в доме. Оба нарисую. Может, это приблизит меня хотя бы на пару шагов к обретению заветной мужественности.

Я включил свет.

Выдавив на палитру черной и белой красок, стал накладывать тени. Тени, которые после я уже не смог бы передать оттенками и полутонами – уныние сердца. Я нарисовал их в зрачках Акико, на ее щеках и в основании шеи. На кончиках ее пальцев. Тени, которые все равно потом скроются под краской цвета кожи.

Когда я наконец взглянул на часы, стояла глубокая ночь.