Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца - Константин Тарасов

Размышляя так, я достиг орехового куста, трава с тыльной стороны которого была утоптана — здесь прятался негодяй. Став на его место, я заметил прорезанную в листве амбразуру. Стволы оставляли для выстрела узкий коридор. Приглядевшись к расположению прутьев, я заключил, что пуля адресовалась мне. Стрелок позволил Красинскому миновать сектор обстрела и нажал на спуск, когда на линию прицела вышел я. Будь атака Красинского стремительной, я лежал бы сейчас с пулею под лопаткой. Я содрогнулся, вообразив последствия… Но кто мог стрелять? Я вернулся на просеку. Несчастный Шульман нервно ходил возле лошадей — ему не терпелось уехать.

"Стреляли не по вам и не по мне, — сказал я Красинскому, — а как раз в моего товарища. Можете убедиться в этом лично". — "Я верю, — ответил Красинский. — Однако, полагаю, дуэль наша не закончена?" — "Даст бог, продолжим", — сказал я.

Мы разъехались.

XXVI

Уложив Шульмана в постель и пожелав выздоравливать (он иронически меня поблагодарил), я поехал к подполковнику Оноприенко. Предстояло лгать, что само было неприятно, предстояло всполошить офицеров, поднять в ружье батарею, втянуть в кутерьму множество людей. Воистину, я погрязал в грехах… И не доложить командиру о происшествии было нельзя.

Поповский двор оказался заполнен канонирами; они сидели на завалинке, на бревнах, просто на корточках — все словно в раздумье. Будучи далек в мыслях от их настроения, я предположил какую-то новую беду и спросил у крайнего солдата, что произошло. "Ничего, ваше благородие. Песню слушаем", — ответил солдат. И действительно, из дома слышалось пение — в три голоса пели батарейные запевалы. Я сообразил, что обед достиг апогея.

Обождав последнего куплета, я сказал себе "С богом!" и тяжелыми ногами вошел в избу. Меня встретил взрыв радостных возгласов, которыми всегда приветствуется в подвыпившей компании новое лицо; Купросов поспешил наливать мне штрафную; тут же, будто иголку вонзив в мою совесть, спросили, где Шульман.

— Господин подполковник, — сказал я, — должен сделать вам сообщение. Конфиденциально!

Все замолкли, командир вышел со мной в сени.

"Василий Михайлович, — молвил я вполголоса, — помните, я ушел вместе в лекарем… Так вот. Мы поехали на прогулку, и в лесу…" — "Что в лесу?" спросил командир, трезвея. "Мы были обстреляны из засады. Точнее, некто произвел по нас одиночный выстрел. Шульман ранен". — "Как ранен?" — "Ранен в плечо". — "Опасно?" — "Слава богу, нет!" — "Ах ты, господи! — воскликнул Оноприенко. — Какая неосторожность. Мятежники! Вот и аукнулось нам снятие караула".

Тут в нашей беседе наступил короткий перерыв, равный по времени двум глубоким тоскливым вздохам подполковника. Для меня эти несколько секунд стали моментом прозрения. История моего знакомства с Володковичами вдруг развернулась перед глазами в единстве разрозненных прежде картин — так разворачивается веер, и догадки о возможном убийце пришли на ум.

— Господин подполковник, — сказал я, — прошу вас дать мне полномочия для розыска. Я виноват, мой долг найти преступника, иначе меня совесть истерзает.

— Ах ты, господи! — повторил командир. — У нас, действительно, сегодня непорядок. Утром побег был, а солдаты, вон, расселись во дворе, как на свадьбе… Черт знает что, не батарея — татарский базар… И надо охранение усилить… Идемте.

Мы вошли в горницу.

— Господа офицеры! — призвал командир, и все встали. — Полчаса назад штабс-капитан и лекарь подверглись нападению мятежников. (Я мысленно покраснел.) Шульман получил ранение. Приказываю вам, капитан, провести расследование покушения, возьмите взвод, два, сколько необходимо… вам, господа, привести в готовность свои подразделения. Надеюсь также, что каждый сочтет за дружеский долг навестить раненого товарища…

Офицеры повалили из избы. "Господа, — сказал в сенях Блаумгартен. Интересный у нас складывается обычай: уже поесть спокойно нельзя — жди несчастья. Позавчера — самоубийцу кортежировали по парку, в праздничный обед Шульман отыскал пулю, не сиделось ему за общим столом. А завтра что, как у Пушкина, утопленника сети притащут?"

И меня окружили кольцом: "Петр Петрович, как было?" — "Да как! Слышим выстрел, глядим — дыра в рукаве, а в плече — рваная рана. Я в лес никого".

И Нелюдов уже ревел с крыльца: "Это кто развалился? Табор? Цыгане? В парк! В строй!" Солдаты, следуя правилам самосохранения, опрометью вынеслись со двора.

Сказав Василькову посадить взвод на коней и ждать меня за выгоном, я поехал на квартиру.

Федор, как мне и думалось, покуривал трубочку на пороге.

"Живы!" — простодушно закричал он. "Как видишь, — ответил я. — А ты никуда не отлучался?" — "А куда мне отлучаться? Молился тут за вас". — "Ну, спасибо. А за лекаря не молился?" — "А за него зачем?" — "Ранили его". Федор опешил: "И он дрался?" — "Не совсем. Стреляли… бог знает кто". "Говорил, возьмите меня…" — восторжествовал Федор. "Помолчи, помолчи! Без тебя горько. Ты вот что, возьми в погребце бутылку, нет, две и отвези ему. Только не расспрашивай, и никаких укоров, вообще, отдай вино, пожелай здоровья — и за порог… И никому ни слова, хоть под пыткой… куда мы ездили… На прогулку ездили. И езжай на выгон, к прапорщику Василькову в отряд".

XXVII

Поручив Василькову прочесать лес в окрестностях места ранения лекаря, сам я в сопровождении денщика поскакал в усадьбу Володковичей. Во дворе и в сенях было пусто, зато в зале сидели человек пятнадцать. Находились тут все Володковичи и Красинский с рукою на перевязи. Последний, завидев меня, спросил жестом, не он ли мне нужен. Я мимикою же объяснил, что пока не нужен, и позвал господина Володковича.

— Распоряжением командира батареи, — сказал я, — я провожу следствие в связи с покушением неизвестного лица на жизнь нашего лекаря. Мне весьма жаль, — продолжал я, — но долг службы заставляет меня задавать вам вопросы, которые могут отозваться в вашей душе болью.

Володкович ответил гримасой: то ли — к чему же спрашивать? то ли спрашивайте, мне все одно; оглянулся, придумывая место для беседы, дернул противоположную дверь — закрыта, и предложил выйти на воздух.

Мы вышли.

— Мне известно, что лекарь ранен в плечо, — сказал Володкович. Николай был случайным свидетелем, да? И помогал вам искать?

Я кивнул и отметил про себя, что слово «случайный» господин Володкович выделил.

— Вы предполагаете, выстрел имеет какую-то связь с моей усадьбой, спросил он.

— Не возьмусь что-либо предполагать, пока не составлю ясную картину дела, — ответил я. — Но есть обстоятельства, которые не позволяют мне обойти ваш дом вопросами, хоть мне этого и хотелось бы из участия к вашему горю. В первую очередь, меня интересует место, где вы распрощались с Северином, а также время, когда это происходило.

— Как не помнить, — печально сказал господин Володкович. — Мы сидели на той скамейке, где вы застали меня утром. Вдвоем. Впрочем, шагах в двадцати стоял Томаш с дорожным мешком — мы собрали там… еду, одежду… Однако, чтобы вы правильно поняли, это было в последнюю минуту. А прежде в гостиной… где сын сейчас… мы выпили, как принято, на счастливую дорогу… Вот какая она вышла… Михал, Людвига, Николай — все расцеловались с Северином, и я пошел его проводить — он уходил за пруды… Там тянутся далеко глухие леса… И у нас был разговор о деньгах… Я от вас не скрываю, теперь не имеет значения. По сути дела, хоть вслух и не произносилось, но он уходил в эмиграцию, долгая разлука… и мы обговорили, куда и как высылать деньги… Встали, обнялись, и Северин ушел…

Слушая Володковича, я меж тем пытался понять, почему он ни полслова не говорит про дуэль. Не может не знать, думал я. Запершись, где-нибудь обсуждали происшествие, а значит, и мой ранний визит, потому что я внес смуту; что же, не знают, что Красинский перчаткой бросался? Ведь приехал из леса с перевязанной рукой, как-то должен был объяснить, не мог же сказать, что нарыв под бинтом или заноза. Подсказали бы хоть извиниться, поблагодарили бы, что пожалел, или сами извинились за дурака. Но стоит ли дивиться, подумал я. Сколько лет просидели султанами на тысячах душ. Это же двор, государство в миниатюре, владетели царю уподоблялись, народ в ноги кланялся, исправнику могли рот затыкать… А кто для них я? — офицер проезжий, артиллерийский штабс-капитан. Непрошено заявился, и о чем не хотели говорить — сказал. Возвестил правду, которой не желали. Пророк! А пророка всегда хочется пришибить, чтобы жить не мешал…

— Простите, — обратился я к Володковичу. — Вы не можете вспомнить, как господин Красинский рассказал о покушении на лекаря?

— Отчего же. Я понял так, что он провожал лесом своих приятелей и на просеке встретил вас обоих. Как раз прозвучал выстрел. Друг ваш упал, а вы и Николай бросились в чашу. В зарослях он поранил руку. А что, это неверно?