Эхо Москвы. Непридуманная история - Леся Рябцева

Я, соответственно, пошел на кухню, залез там на шкаф, достал бутылку «Метаксы», и мы дружно ее раздавили вчетвером, с Андреем. Затем добавили хорошего одеколона. Это тогда было принято. Так началась наша дружба. В 1975 году, за 15 лет до создания «Эха». Думаю, именно поэтому «Эхо» пропахло хорошим коньяком и одеколоном. И вот так оно было если не задумано, то зачато. В этих разговорах. Прошло 15 лет. Мы встречались, как встречались студенты: тусовки, девчонки, разговоры про политику. 90-й год – год перестройки. С одной стороны – Горбачев, с другой – Ельцин. Я уже 12 лет работаю учителем в школе, ребята работают на радио. Но нас совершенно наши работы не смущали. И вот однажды звонит мне Сергей Корзун и говорит: послушай, мы тут радио открываем. Я сказал: «Ну что, выпить по этому поводу, что ли?» Мне было все равно, что они открывают: хоть конюшню, хоть радио. У меня были свои заботы. Он говорит: «Нет, ты знаешь, у нас не хватает ведущих; ты не придешь, не поговоришь? Ты же школьный учитель, ты должен что-то говорить». Я говорю: «Ну, в принципе я умею разговаривать, да. Но я понимаю, что ты платишь не будешь». А времена были голодные, мы получали зарплату школьными завтраками, можно сказать и так, в 90-м году.

Поскольку это был август и делать мне было все равно нечего, я говорю: «Ну да, я приду – только поставь». Он говорит: «Я тебе поставлю». В первый день я не смог прийти, 22 августа 90-го года, а пришел 24-го, на третий день создания радиостанции «Эха Москвы». Потолкался на Никольской, посмотрел. Все это было мне чрезвычайно неинтересно, тем более через неделю начинался новый учебный год: надо было писать конспекты. И тут мне Корзун говорит: «Слушай, сейчас мы откроем эфир», – а эфир у нас тогда выходил с 19-ти до 21-го – два часа в день. Он говорит: «Ты знаешь, мы принимаем телефонные звонки, но мы не очень понимаем, есть звонок или нет, поэтому я тебя попрошу, посиди тут, поподнимай трубку: есть звонок или нет». Практически под столом – там было такое кресло продавленное. Я говорю: «Ну хорошо, я поподнимаю трубку. Сколько это будет продолжаться?» Он говорит: «Два часа». – «Ну два часа – потом пойдем выпьем». – «Хорошо, потом пойдем выпьем». Я сел, и моя первая работа на «Эхе» была: поднимал трубку… Это потом мы догадались в телефон включить лампочку, чтобы было видно, что есть звонок. А так – брал трубку: Алле-алле! – я показывал ему: есть звонок – он вводил в пульт; или нет звонка – длинный гудок – значит, нет звонка.

Так началась моя работа на «Эхе». И, собственно, первые полгода это было сплошное развлечение. Я просто приходил с ними, сидел, иногда вел интервью, связанные с образованием. Конечно, после уроков, тем более, повторяю, два часа в день. Вот так была моя первая история на «Эхе».

Моя вторая история на «Эхе» – это, конечно, январь 91-го года, когда в Вильнюсе начались столкновения между, собственно, армейскими подразделениями и жителями Вильнюса, а затем – и Риги. Я помню, как рано утром мне позвонил Сережа Бунтман и сказал, что в Вильнюсе идут столкновения, есть погибшие – надо выходить в эфир. Я говорю: «Какой эфир? У нас эфир в 19…». Он говорит: «Не-не, пошли на “Эхо”». И мы рано утром сошлись – я прямо сейчас помню – с трех сторон на Никольской улице одновременно – одновременно к дверям подошли: Корзун, Бунтман и я – с трех сторон. Постояли, потоптались. Ну что, надо выходить. Никакие другие СМИ советские про это не сообщали. А Сергею позвонили знакомые – про погибших. Это были первые погибшие уже в такую горбачевскую эпоху в Прибалтике. Мы зашли, Сергей начал разбираться, можно ли включить эфир, потому что эфир должен был начаться в 19, а это где-то часов 11 утра было. А дальше я этот день помню довольно смутно, потому что было очень много работы. Мы включились, я пошел в литовское представительство. Затем я работал в Моссовете, я познакомился в этот день с Галиной Васильевной Старовойтовой – я это хорошо помню. Она была народным депутатом, и помню, как несколько народных депутатов шли по Красной площади, взявшись под руки. За ними шла манифестация. Было холодно, но они расстегнули пальто и шубы, чтобы были видны депутатские значки. Их нельзя было трогать – депутатов – руками. Милиция, естественно, хотела остановить эту манифестацию, но депутаты шли впереди, таким образом, не давая милиции соприкоснуться с просто гражданами, похватать просто граждан. И с ними шли журналисты, в том числе и я. И мы тогда, повторяю, познакомились с Галиной Васильевной. Но самое для меня яркое впечатление, как это ни странно – вот для меня, человека, который между уроками и этими мероприятиями, я бы сказал, массовыми в поддержку Литвы, я приходил в студию – и меня посадили первый раз вести эфир. И когда я положил руки на пульт, я получит два ожога, потому что пульт разогрелся так – это был старый армейский пульт, который не был предназначен для работы 24 часа, а он уже бесперебойно к этому времени работал 10 часов, а работать должен был три, и у меня до сих пор есть след от ожога от разогревшегося пульта, на котором наверняка можно было жарить яичницу – такой он был разогретый. И мне надо было очень аккуратно трогать микшеры для того, чтобы еще раз не ожечься, но я честно провел свой час. Приходили люди в эфир, принимались уже звонки нормально.

И, пожалуй, это было второе рождение «Эха Москвы», и, пожалуй, я тогда впервые понял, насколько это не игрушки, и насколько это такая моя работа… не работа, а хобби бесплатное – прийти помочь друзьям провести что-то, сделать какой-то репортаж, ну просто так, для того чтобы выдохнуть от обычной бытовой жизни – насколько это серьезно. Потому что я тогда впервые увидел людей, которые на улицах стояли с приемниками и слушали на «Эхе Москвы»… Когда вокруг машин собирались люди, включались автомобильные приемники, двери открывались и водители давали слушать «Эхо Москвы». Вот такой был звездный час, хотя мы тогда, конечно, не понимали, что это новое рождение «Эха». Мы просто работали. Нас был человек 7, может быть, 10, и может быть, меня тогда это и перевернуло, и я понял историческое значение того, что мы делали. И это было 20 января 91-го года.

История про путч. Конечно, «Эхо» работал в путч. Нас трижды выключали, четырежды включали. И нами были недовольные все уже тогда, во время путча. Я получил свой первый выговор – кстати, он и единственный – от главного редактора Сергея Корзуна за то, что мне не удалось привести в эфир путчистов. «Надо предоставлять все точки зрения», – говорил Корзун. Я говорю: «Где я тебе их возьму? Я сидел в Белом доме, я выводил в эфир других людей. Я выводил в эфир руководство России. Другие пусть…» – «Нет, вот ты должен был отвечать, ты у нас самый политически ответственный. Вот тебе выговор». Это при том, что я на «Эхе» не работал. Друзья они такие… А длинные друзья, высокие, они вообще… им нельзя доверять. Ну неважно.

Что было в путч. Какие три истории из истории путча я вам могу рассказать? Я сидел в Белом доме. Это была та ночь в ожидании штурма с 20 на 21 августа. Мы теперь знаем, что штурм готовился, что просто не прошла команда. Но все были отряды выдвинуты на позиции, и «Альфа» в том числе, и снайперы в том числе. Мы сидели на 11-м этаже Белого дома. И вот одна из историй, она как-то помнится мне хорошо. Мы сидим – несколько журналистов – разговариваем. Врывается человек с автоматом и говорит: «Вы что, с ума сошли? Там снайперы напротив. Ну-ка погасили свет и сели на пол!» Мы же люди не военные. Мы погасили свет и сели на пол. Я помню, там был Сергей Пархоменко, кстати, тогда, еще несколько человек. И нам удалось кипятильником заварить кофе. А я не пью без сахара ни кофе, ни чай. Я говорю: «Ребята, у кого-нибудь есть сахар?» При этом мы понимаем, что сейчас начнется штурм, и возможно, это последняя наша чашка кофе, вот вообще последняя в жизни… Страшновато было. Я человек не военный, трусоватый, а тут нам сказали, что снайперы. Мы знаем, что техника движется: естественно, прибегали депутаты – рассказывали. Я говорю: «Есть ли сахар?» Все говорят: «Нету», ну кто-то промолчал, кто-то – «нету». Проходит минут пять, я вижу, что один из наших журналистов, который сейчас хорошо известен и вещает о патриотизме со 2-го канала – подробно – открывает свой кулечек и вынимает сахар и кладет в свой кофе. Мы сидим под столом, напомню. И повторяю, мы все говорим о том, что нам кранты: войдут они – стрелять будут, что тут…

И вот с этих пор я не могу смотреть его передачи. Последний кусочек сахара в жизни – пожалел. У него еще оставалось. Это первая картинка. До сих пор ее помню. Когда его вижу, у меня всплывает это сидение под столом. Да, злопамятный я, наверное.

Вторая история связана с тем, что после 21-го числа я возвращаюсь на «Эхо». Там спят люди. Перешагиваю через спящих людей и вижу, что Сергей Бунтман говорит по телефону с кем-то. А идет эфир. Я прохожу – ему показываю: «Привет, Сергей!» Он говорит: «Хочешь в эфир?» – и протягивает мне трубку телефона. Оказалось, что спецслужбы вырубили нас, отрубили нас от передатчика, но наши умельцы соединили нас по телефонному проводу с передатчиком, и мы вещали по телефонной трубке. И это не был никакой разговор по телефону, а вместо микрофона была телефонная трубка – просто по нему говорил. Я так сел обалдевший, взял эту трубку – как с домом говорить – и начал рассказывать, что было в Белом доме этой ночью, как я там тоже увидел Ростроповича – это тоже правда. Но я помню, как эту несчастную телефонную трубку в этой комнате – внимание! – три квадратным метра – это была наша такая переговорная записывающая комната, – и я, как идиот, по телефону говорю, понимая, что в этот момент меня слышит Москва.