Дети блокады - Михаил Сухачев

По приказанию Витьки весь отряд собрался у места взрыва. Валерка принес доску с прибитой фанерой, на которой красной краской было выведено: «Здесь погиб Толик Красин. Герой». Эльза плакала. Остальные молчали, потому что произносить речи еще не научились и еще потому, что не верилось, будто здесь был и вдруг бесследно исчез их друг Толька.

Глава 10

Октябрь, второй месяц блокады, принес новые муки ленинградцам. Стало известно намерение фашистского командования, не принимая капитуляции Ленинграда, сровнять его с землей, а население поголовно истребить. С этой целью фашисты поменяли порядок обстрела города. Теперь наиболее интенсивный артиллерийский налет начинался в утренние часы, когда люди спешили на работу, и повторялся в вечерние, когда возвращались домой. Фашисты стали больше сбрасывать зажигательных бомб – до нескольких десятков тысяч. В Ленинграде постоянно горели сотни домов.

В середине октября сгорели Госнардом и «Американские горы». По городу ходили слухи, что в этих деревянных сооружениях находились большие запасы зерна.

Со второй половины октября хлеб выпекался из смеси ржаной, овсяной, солодовой и соевой муки с добавкой льняного и хлопкового жмыха и отрубей.

Озеро Ладога, по которому доставляли драгоценное зерно с Большой земли, удивляло штормами даже бывалых моряков. Штормы топили суденышки с зерном.

Во все времена нужда порождала мошенничество, воровство, спекуляцию, являясь той самой питательной средой, на которой быстрее всего всходят худшие человеческие пороки. Но нужда в Ленинграде была особого рода. Она могла усиливаться противником, его верными холуями-предателями и диверсантами.

Скромные довоенные барахолки становились опасными центрами черных дел. Здесь при великой всеобщей нужде можно было за баснословные деньги или золотые вещи приобрести продовольственные карточки. Откуда они? Ведь распределение их строго регламентировалось. Даже если умирал владелец карточек, их полагалось сдавать. На барахолке продавались любые продукты. Неопытные люди за сотни рублей приобретали буханку «хлеба», в сердцевине которой была спрятана деревяшка. Мошенники умудрялись за огромные деньги продавать якобы сливочное масло, а на самом деле – кусок мыла, со всех сторон покрытый слоем масла. На какие только уловки не шли жулики!

В начале октября под впечатлением экземпляров газеты «Правда», сфабрикованных в Германии и подброшенных в город со статьями капитулянтских призывов, якобы написанных выдающимися ленинградцами, член Военного совета Ленинградского фронта Андрей Александрович Жданов высказал опасение, что враг таким же образом может подбросить в массовом количестве фальшивые продовольственные карточки. Тогда положение ленинградцев станет катастрофическим. Горисполком срочно в течение недели провел перерегистрацию карточек.

Перерегистрация коснулась и семьи Стоговых. Анна после ранения работать не могла. Она задыхалась даже от медленной ходьбы. И теперь ей заменили карточки служащего на иждивенческие.

Рано завернувшие в ноябре морозы и сильные снегопады осложнили жизнь. Дрова не продавали, поэтому очень скоро были разобраны и сожжены заборы, дворовые сараи и их содержимое. Пока были дрова, топили старые питерские кафельные печи, прожорливые, как паровозные топки. Однако все чаще в форточках стали появляться дымовые трубы круглых «буржуек», опасных, как открытый костер, и, как костер, малоэффективных.

В Витькином дворе для топки печей вскоре добрались и до склада школьных парт. Но такого расхищения школьного имущества Александра Алексеевна допустить не могла.

Едва ли не с первого года работы она сама на себя возложила ответственность за сохранение имущества и порядка в школе, не считаясь с тем, как к этому отнесется начальство. Со временем все смирились с деревенской настойчивостью Александры Алексеевны. Об этом, шутки ради, рассказывал на совещании учителей заведующий городским отделом народного образования, побывавший однажды в 99-й школе.

Было слякотно. Он вошел в подъезд и хотел направиться в гардероб, но путь ему преградила уборщица:

«Что ж ты, мил человек, ноги не вытираешь?»

Оглянувшись на следы, оставленные его галошами, высокий гость хотел отделаться шуткой.

«Выходит, не научен», – сконфуженно улыбаясь, ответил он.

«А я вот возьму тряпку и научу тебя, а потом можешь жаловаться директору…»

Не могла Александра Алексеевна мириться и с тем, что расхищают школьное добро.

– Что же вы делаете, антихристы? – накинулась она на соседских женщин, ломавших парты. – Креста на вас нет! Ведь это школьное. Вашим же иродам сидеть за ними, уму-разуму набираться.

– Не придется, Алексеевна, если они все померзнут.

Не поддержал ее и истопник дядя Ваня.

– Не шуми, Алексеевна, одно – утешение погреть душу кипяточком. Я и сам нашу общую печь топлю ломаными партами. А чем прикажешь?

Постановлением Ленгорисполкома в первой декаде ноября было решено отоварить карточки только хлебом, немного крупой и лярдом[17]. Вся остальная выдача переносилась на следующую декаду. Этим же постановлением объявили четвертое по счету снижение нормы хлеба: по триста граммов на рабочую карточку и по сто пятьдесят на служащую, иждивенческую и детскую.

Вскоре отключили свет. Еще раньше Виктор вместе с матерью забили единственное окно комнаты ватным одеялом. На первом этаже люди часто страдали от осколков бомб и снарядов. Да и тепло в комнате с заколоченным окном лучше сохранялось. Тогда, правда, никто не предполагал, что могут отключить свет. Теперь комната превратилась в темную берлогу: керосин не выдавали с начала осени.

В кромешной тьме о жизни напоминали только радио да зажигаемая вечерами лампадка, прикрепленная к основанию большой старинной иконы Христа-спасителя, которому мать воздавала хвалу и благодарность за то, что до сих пор приходят письма с четырех фронтов. В колеблющемся свете едва выделялся строгий спокойный лик, но зато отчетливо высвечивались слова: «Мир Мой даю, мир Мой оставляю. Да любите друг друга», написанные на свитке, который Он протягивал людям. Витьке казалось, будто Христос, оставаясь в тени, просил обратить внимание на свой призыв.

– Ма, – как-то спросил Витька, когда мать, последний раз перекрестясь, поднялась с колен, – а у немцев такая икона есть?

– Нет, – тихо, но твердо прозвучал в темноте ее голос.

Теперь что день, что ночь – все было едино. Ходики, единственные часы в семье Стоговых, не заводили: в темноте не было видно ни стрелок, ни цифр. Время по утрам объявлялось по радио, но Александра Алексеевна поднималась еще раньше, потому что магазины начинали работать с шести часов утра. Она уходила одна, занимала очередь в продовольственный и в булочную одновременно.

Витя просыпался со словами диктора: «Говорит Ленинград…», быстро одевался и шел в магазин. Отоваривание карточек – обязанность его и матери. Карточки хранились в специальном внутреннем кармане его куртки.

Услышав шум возле магазина, Виктор прибавил шаг, беспокоясь, что может прозевать очередь. Протиснувшись вперед, он увидел плачущую женщину и громко возмущающегося мужчину. Такие сцены сейчас были редки. На них уже не хватало сил. Пожалуй, всего два раза за последний месяц Витька видел подобные: когда женщина обнаружила, что у нее украли карточки, и еще, когда мальчишка вырвал у какой-то старушки хлеб и кинулся из булочной. У двери его успели схватить, он упал и, лежа, обеими руками старался запихнуть оставшийся хлеб в рот. Кто-то стал его колотить, а он еще быстрее заработал челюстями.

Витька протиснулся сквозь толпу к двери магазина. Здесь снова и снова, подсвечивая фонариком, читали объявление, подписанное заведующим отделом торговли Ленгорисполкома Андреенко о пятом по счету снижении норм продуктов. Страшно было подумать, не верилось, что от того маленького, сырого, липкого, как глина, кусочка хлеба можно отрезать еще долю.

– Это уже конец, смерть, конец… – исступленно твердила пожилая женщина.

– У меня умер муж. Думала, хоть мы с дочкой продержимся. Видно, нет! – причитала еще одна. – Неужели они там ничего не могут придумать? Ведь есть же движение через Ладожское озеро. В конце концов, самолетами! – упрекала она руководителей города.

– А что им думать! Они сытые! Этот Андреенко, который нам все время норму режет, он же не голодает. А сытый голодного не разумеет… – это раздавался довольно громкий бас мужчины громадного роста с рыжей окладистой бородой.

– Как вам не стыдно, гражданин! Это провокация! Как вы смеете так говорить об Андреенко! Вы его видели? Моя дочь работает у него, так… – Но голос старушки потонул в нахрапистом басе.

– А ты полегче, полегче, заступница! Быть возле масла – и не лизнуть? Кто тебе поверит? Я вот дворник, так мне, кроме лопаты, лизнуть нечего, – зло напирал мужчина.