Русский садизм - Владимир Лидский

А братишка мой, не будь дурак, получив таку кучу халявных и нетрудовых деньгов, не пошел с ими у ресторацию, а употребил до дела. Собрал у подворотнях толстозадых девок, снял для их скромну и маленьку хватэрку, да стал туда водить мужуков, озабоченных излишнем обилием семени. Накупил девкам мебелей, буржуйских перин, занавесков, бусов и сережков да приказал нанятому человеку носить им хлеба с кашей. Ета изобилия довела девок до изнеженья, и белая крупичатая тело их манила мужуков, как мух — клубничная варенье.

Но безоблачный горизонт недолго сопутствовал моему брательнику. Прознала про ёго потайну горницу наша соратница Конкордия Иванова и нанесла вежливый визит Степану и кобылам ёго. Как увидела Конкордия етих маслянистых девок, так забыла сон и пищу. Яны у горнице рядком сидють и гладью на пяльцах вышивають, одна краше другой, груди, как гаубицы, рвутся через шелк наружу, и зады, как чугунные тумбы, неколебимо покоятся на лавках. Вот и возжелала Конкордия етих плодородных пастбищ. Перестоялая ее лоно не ведала живого мужука и оттого противоестественная страсть сжигала сердце етой пагубной души. Страшная влечение к собственному полу измучила товарища Конкордию. Восхотела яна женской плоти, да деньгов за то решила не платить, а взять силою и властью то, щёей потребно. Но Степан воспротивился и сказал Конкордии: така неприлична безобразие не будет у етой маленькой хватэрке. Яна же с им стала пререкаться, говоря обидны речи: я есть сила оружейна, а ты, подросток недозрелый, супротив моих возможностев только пустая пустота. Не стерпел братуха наглой бабы и вытолкал вражину взашей. А яна прямо у месте нашей с вами службы — у нашем Учреждении, донесла начальству, щё есть мол на такой-то улице публичный дом, противный нашему социализму и ёго, дом то бишь, надобно известь до основания. И извели. Прислали взвод красноармейцев, яны хватэрку обложили, вошли без спросу, переимели там усех баб, а Степу моего заарестовали и отправили у колонию преступных малолеток.

Однако ж и там Степан сильно отличился.

Привыкши у своей хватэрке к половым излишествам, ён заскучал и затосковал по мягкой женской красоте. А у их у колонии был беспризорный мальчик, такая красивая дитя, похожая на девочку, и Степа усё домогался любовного интересу етого подростка. А ён, подросток, боялся даже поглядеть на Степу. Словом, братишка однова поставил ёго на коленки и нагнул головою до земли… Я прознал етот безобразный случай из газет и дошел по хвамилии до мысли: то же мой брательник! Тем же днем отправился я до начальства для доставленья показаниев по етим прошлым хвактам. Начальники оказались так понятливы, щё стребовали Степу с колонии преступных малолеток и поместили в Спецучилище на первый курс даже без испытания экзаменов. И ён проучился усе годы, вышедши с потребным делу знанием и получивши у нашем Учреждении должность ассистента младшего специсполнителя…

Глава 8

Что сказала Аллсиия Петровна Маузер в исповедальне Энской церкви, которую она тайно посетила после ареста своего супруга, Льва Марковича

… И вот он мне сказал:

— Сука ты, Амалька…

А я в карман за словом никогда не лезла и ответила:

— Ты сам сучок, и все твои дела — по слову — сучьи…

Он же знает, на что я намекаю… За что ему меня корить? Я женщина здоровая и молодая, мне мужчина необходим… А он чего? Святым духом живет, ничто ему не нужно… Эх ты, товарищ комиссар… Падалью, стервятник, питаешься, мертвечиною…. И слава Богу, что не лезет, — пожалуй, от него ехидну выродишь. Дыхание его смердит, а семя — ядовитое… Душ сколько загубил, антихрист…

Я мамочку часто вспоминаю, она мне говорила: «Доча, быть тебе счастливой».

Помню: на столе стояли чашки с недопитым чаем, около моей, замечательной объемом — блюдечко, а на нем — бисквит раскрошенный, и — ванили запах. Блюдо тонкое под абажуром, и в подобье ему пальцы тонкие и белые — сжали ложечку серебряную…

И спрашиваю я себя — а куда после обыска исчезло серебро? Как рылись в нем, я помню, звон стоял тяжелый, металлический. Папа ноги бинтовал портянками — и у него плохо получалось, а они, собаки, глумились; ты, говорят, такой сугубый товарищ, содержательный, партийный, а портянки наматывать не научился…

А я им тогда и говорю:

— Дяденьки, вы же революцию позорите… Наша страна-подросток ищет врагов в буржуазном окружении, а не в суматошном вихре стройки. Ведь без папы остановится полезный конвейер необходимых нам деталей, и железные пролетарские машины не оживут для созидания…

— Ишь ты, — говорит один из них, бледный, в длинном кожаном пальто, — какой здравый смысл имеет дитя скрытого двурушника. Это дитя должно существовать за ради пользы нашего отечества. Оно не виновато в организованном грехе родителей, сын за отца не отвечает. И пусть растет в отдалении от злого корня, чтобы не отравляться его чудовищными соками, а родителем и радетелем станет сироте страна…

Лязгнули оружьями и увели отца. Я, конечно, в слезы, потому что обидно стало от порочной несознательности этих механических людей. Стала меня мама успокаивать, слезки платочком промокает, а сама еще пуще заливается и лепечет:

— Не плачь, доча, не плачь… не надо плакать…

Стали мы ходить с ней по учреждениям, раз даже в краснокирпичный дом на площади попали, но ни там, ни в других местах правды не добились, и папу своего я с тех пор больше не видела.

Так ходили очередями сиротскими день и ночь, недели и месяцы и попали, наконец, к одному плюгавенькому дяденьке, который суровым криком приказал нам прекратить бесцельное бродяжничество по важным учреждениям, в коих государственные люди стойко бдят, охраняя суровую красоту трудовых будней нашего отечества. И мы, что поделаешь, прекратили, а гнилозубый зев важного начальника, широко раскрывшийся в крике, еще долго преследовал меня в ночных кошмарах.

В страхе за свою судьбу и за вероятную возможность вредительства для папы — посредством будущих хождений, — мы затаились в своей разоренной комнатушке и не казали носа на улицу без настоятельной к тому необходимости. Но однажды мама не сдержалась и все-таки сходила к какому-то начальнику, а на следующий день за ней приехала красивая черная машина и памятный нам по первой встрече дяденька в длинном кожаном пальто, тот, что папу давеча увел, и, провожая ее под сень винтовок, наставительно сказал мне:

— Такое здравое дитя, имеющее ясный смысл во всех проявленьях жизни, а не смогло удержать маменьку от крайних проявлений враждебной нетерпимости.

На самом пороге он обернулся и добавил:

— Ай, какая девочка пропадет, — и все из-за того, что родители умом были не богаты, не захотели пораздумать за судьбу дочурки…

И шагнул через порог следом за стрелками.

Так осталась я одна, ведь родных мне моя любимая страна в своих укромных уголках поприпрятала. То ли в школу ходить, где уже сгустилась вокруг меня враждебная тьма молчания и слепоты, то ли искать посильный женский труд? Нелегко в пятнадцать лет выходить на дорогу взрослой жизни, не разбирая ее смысла, и явную пользу этой жизни, ее радость и очарование принимать за вред… Мама, мамочка моя родная, научила ты меня белье штопать да кашу кашеварить, но забыла рассказать, доподлинно ли есть рога, копыта и неприятный запах у врагов народа, а ежели нет, то как их сатанинскую сущность отличить, а главное — как действовать, коли удастся их разоблачить…

Думала и решала я свои неотложные задачи, а тем временем шли дни, недели, и вот однажды вечером отворилась дверь, пропустив в нашу дважды оскверненную комнатушку живших по-соседству богомольных старушек Евлампию Сергеевну и Валерию Климовну. Те старушки, несмотря на свое влеченье к богомолию, имели героическое боевое прошлое и получали за то пенсию от революции.

Войдя, они сказали:

— Детка! Поскольку ты осталась без попечителей, без средств к существованию, без определенной мысли касательно грядущего, мы предлагаем тебе перебраться в наши скромные хоромы, чтобы жить маленькой коммунией, выделывая для бойцов нашей Красной Армии бязевое исподнее и теплые рукавицы с двумя пальцами — чтобы удобно было нажимать на курок защищающего нас грозного оружия.

Мне старушки приглянулись, я их и раньше уважала. Перебралась к ним, шитьем-глаженьем стала пробавляться. Старушки богомольные усердствуют, у них пенсионное обеспечение республики да за исподнее немалый капиталец, и я от них не отстаю, кусок хлеба сиротского для пропитанья добываю. Евлампия Сергеевна и Валерия Климовна — люди задушевные, старинные, за работу меня хвалят и на ласку не скупятся, «деткой» называют. Спать положили на перину, сказали: «На новом месте приснись жених невесте, с кем век вековать, того во сне увидать». Лучшее с тарелки мне дают, самое сладкое, самое свежее, одевают хотя и скромненько, однако же добротно. И то сказать — выделяться мне, как дочери врагов, очень даже неприлично. В общем, были люди в наше время.