И узре ослица Ангела Божия - Ник Кейв

«Где он, этот ловец?»

«Он уже под вами!»

Половицы скрипнули, когда собравшиеся встали и направились к выходу.

Опасаясь, что меня легко обнаружат на окружавшей молитвенный дом площади, где негде было укрыться, я заполз под парусину, набро* шенную на штабель сосновых досок. Я услышал, как укулиты спускались по лестнице прямо над моей гатси вой, но мне нечего было бояться в моем убежище. Я только закрыл глаза и с наслаждением вдыхал приятный запах сырости и мокрой парусины. Грозди алых цветов распускались за моими закрытыми веками. Паутина легла на мое лицо, и пауки дремы плели сеть восхитительных грез. Я грезил, что я ловец, нагой и прекрасный, с луком в руках и с колчаном за спиной. Я грезил, что выслеживаю неведомую Добычу в высоком тростнике и что там, где я прошел, остается след из подстреленных мною тварей. Внезапно у меня на пути встает Кози Мо, босая, на плечах у нее накинут только тоненький белый халатик. Я стыжусь своей наготы, но она улыбается и манит меня к себе, и хотя я не терял присутствия духа, даже сражаясь с ужасными хищниками, я весь дрожу как лист от близости Кози Мо. Колышущееся одеяние спадает с ее плеч, обнажая грудь, живот, бедра, ягодицы.

Тонкая ткань искрится и потрескивает, сползая по обнаженной коже, и падает к стопам Кози Мо. Ногти на ее ногах покрыты красным ла^ ком. В наготе своей она бесподобно прелестна, а молодые побеги запутались в ее золотых локонах.

Пантера крадется за Кози Мо сквозь густой тростник — и я, в восторге от того, что представился случай показать мою охотничью доблесть, натягиваю лук, прицеливаюсь и посылаю стрелу, и стрела пронзает сердце исси–ня–черной кошки. Вслед за пантерой из тростника выскакивает гончая с окровавленной пастью, но и она падает, пораженная моей стрелой. Кози глубоко вздыхает, и холмы наслаждений на ее груди высоко поднимаются, как две полные золотые луны. С неба на Кози Мо устремился орел, но я успеваю вонзить стрелу в его пернатую грудь. Кози издает сдавленный крик и восклицает «Ах, Джок!», потому что сверху вместо орла, ломая тростник, рухнуло мужское тело. Грудь мужчины густо поросшая белыми перьями, пронзена тремя стрелами, а в перьях копошатся маленькие иссиня–черные твари, похожие на собак и пантер. Мужчина испускает последний вздох на руках у Кози Мо. Я подхожу, выдергиваю стрелы из тела и вкладываю их обратно в колчан. Раздаются звуки арфы, и тотчас же кровь на теле Джока Сноу высыхает и черные твари, ползающие в перьях, цепенеют. Музыка звучит еще громче: стаи крылатых купидонов спускаются с неба как посланники любви. Купидоны выпускают в воздух тучи крохотных серебряных стрел из своих украшенных завитками луков. Стрелы поют на лету и впиваются в кожу Кози Мо, и Кози Мо умирает, потому что стрелы были напитаны гадючьим ядом. Но я ловец, и рука моя тверда. Я расстрелял весь свой колчан, целя в сердце розовым крылатым мальчишкам, и сразил всю их стаю. Высокие стебли тростника качаются, потревоженные стрелами. Я ложусь рядом с телом Кози Мо, накрываю ее лицо окровавленным халатом и слушаю, как стонут в наступивших сумерках умирающие купидоны. Желтые цветы. Красные цветы. Я вдыхаю аромат ее белья, аромат сырости и влажной парусины.

Эби По решил не терять времени и не связывать себя границами здравомыслия.

На третий день после появления в Укулоре он разыграл целое представление, изрядно попахивавшее фарсом. А началось все в церкви.

Удостоверившись в том, что все обитатели города собрались, По начал.

— Грешники! Взгляните на свои руки, а не на руки ближнего. Нет среди вас ни единой души, что не по* грязла в мерзости. В блевотине измараны и вы сами, и ближние ваши. Оглядитесь, маловеры: дети мрака отмечены от рождения, и отметина эта пребывает на них до дня, когда смерть низвергнет их в геенну огненную. И отмеченные этой печатью скрываются среди вас. Но если вы хотите узреть их, надобно, чтобы вы сами были чисты. Внимайте моему слову, грешни? ки, ибо я говорю о спасении души через таинство кре~ щения. Слишком долго вы покрывали себя нечистотами. За мной! Все за мной! Ибо чист целительный источник Святого Духа, и воды его ожидают торжества вашей веры.

Эби По прохромал через церковь и встал у больших двойных дверей главного входа. Оттуда он вновь обратился к своей пастве.

— Зрите, грешники! Очищение духа начинается здесь, у сих дверей. Внемлите моим словам и испол» няйте все, что я скажу. Оставьте ваши шляпы и накидки у дверей храма. Обнажите главы свои перед Господом Всемогущим! Разуйтесь и совлеките перчатки с рук ваших, чтобы не укрыты были от Господа ни ладони, ни стопы, ни темена, ибо это места, которые Господь отмечает своими стигматами. А теперь — за мной. Ибо кровью разит от вас! Оставьте все, грешники, и следуйте замной к священным водам!К святым водам!За мной!

Проповедник распахнул двойные двери и устремился под дождь. К тому времени, когда он взгромоздился на свой «трон» при помощи двойных стремян уникальной конструкции и пристегнулся ремнями, за спиной у него уже собралось сотни три верующих. Они стояли под дождем разутые, с непокрытой головой и зябнущими руками и ожидали дальнейших указаний.

— Вперед! — вскричал По и вонзил шпоры в мозолистые бока своей клячи.

Старая кобыла заржала от боли и с тяжелым вздохом понесла Эби По вперед.

Они промчались по Дороге Славы и устремились по Мэйн–роуд в северном направлении, в сторону болот и пустошей. Толпа шумно бежала следом за всадником и его конем.

Две огромные тучи цвета перезрелого винограда грозно мотали гривами на небосклоне, зацепившись за вершины холмов и кряжей. Эти мрачные колоссы опустились столь низко и так плотно закрыли солнце, что, несмотря на полуденное время, толпа с трудом понимала, куда ее ведут и каким путем.

Дождь принялся лить еще сильней, и тогда Эби По высоко поднял над головой спиртовую лампу. В свете ее он был похож на привидение, ибо лампа выхватывала из мрака только бугристый череп проповедника и глаза, в которых тускло мерцали искры сумасшествия.

Выкрикивая безумные приказы слепо бредущей по грязи толпе, По упивался ролью новоиспеченного мессии. Риторика его речей стала нестерпимо напыщенной, жесты — нелепыми и высокопарными.

— Стадо, мое верное стадо! Идите за мной, ибо я свет, сияющий во мраке. Когда тьма покроет все, я буду путеводить вами. Ибо мой путь — это путь спасения и путь славы! Если искупления взыскуете вы, о грешники, то я есть лампада, которая не угасает и в самой долине… смертной… тени!

Ветвистая молния расколола кромешную тьму, и серебристый перст, окутанный лиловым облаком, расщепил мертвое дерево, стоявшее на краю побитых ливнем полей в паре сотен ярдов от толпы. По бешено размахивал лампой у себя над головой.

— Близки воды! Господь изрек, и вы все слышали его глас. За мной, грешники, за мной!

И, перекрывая рев и ярость чернобрюхих чудищ, окруженных нимбами электрического свечения, которые с грохотом сшибались лбами в небесах, как два озлобленных лося, Эби По, размахивающий руками над головой, запел таким сильным и красивым тенором, что звуки его голоса могли бы утихомирить ярящиеся грозовые эмпиреи, не будь слова его песни настолько пропитаны ненавистью.

Я сказал старому маловеру,

Я сказал старому маловеру,

Сказал картежнику и бродяге,

Сказал полуночному гуляке,

Я сказал им: «Господь Всемогущий

пришел, чтобы вырвать вас, словно плевел!

И, распевая эту песню, он направил бег своей клячи на северо–восток, свернув с Мэйн–роуд на безымянную тропу, ведшую на невысокий холм, на вершине которого стояла побитая непогодой дощатая лачуга, прислонившаяся к безобразной куче мусора. Следом за ним скользила, падала и барахталась в грязи процессия верующих, больше похожая на шествие клоунов.

Если бы не удар молнии, срезавший левую руку висель–ного дерева, я, возможно, так и не прекратил бы заниматься бесконечным кровопусканием. Надо сказать, что обеспокоенность опасными свойствами моей преступной крови заставила меня откопать ножницы, зарытые у подножия дерева, и перепрятать их у себя в комнате. К тому времени я уже проковырял по здоровенной дыре в каждой ладони зазубренным жестяным зубцом, выломанным из оскаленной пасти капкана, ржавевшего в забвении на задней стене дома. Как–то получилось, что ножницами я так и не воспользовался для членовредительства, хотя хорошо помню, что именно с их помощью я распластал мою простыню на бинты, которые использовал для перевязки ран. Позднее, уже овладев собой, я собрал заскорузлые от крови и гноя бинты и сложил их в обувную коробку, на которой написал: «Повязки*.

Три дня и три бессонных ночи в спертом и вонючем воздухе моей сырой и липкой каморки я сидел на кровати в одном нижнем белье, похожий на живого мертвеца, и обливался потом. Мое лицо приобрело пепельный оттенок от голода, бессонницы и, вероятно, от потери крови, а снаружи доносились звуки чертовски сильной грозы — треск, с которым вонзались в землю трезубцы голубого пламени, неистовый шум дождя и оглушительное громыхание. Предпринятое мной исследование состава моих жизненных соков приобретало нехороший оборот, и я с ужасом взирал на страшные черные коросты, венчавшие смертоносной короной мои раны. Стоило расковырять их, как свежая кровь устремлялась наружу: алая поначалу, она быстро темнела, сворачивалась и превращалась в отвратительный багровый сгусток, который вскоре засыхал и чернел. Да, да, именно чернел.