Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

втягивая в тепло комнаты морозное облачко, в проеме появился мокрый от дождя Ян Улав. Сам невысокий, а елку выбрал высоченную. Элиза поспешила к нему, чтобы помочь затащить елку через гостиную в столовую. Она легко управлялась со всем в доме, расставляя и раскладывая все по местам: елку — в столовую, миндальные пирожные — в коробку, молоко — в холодильник, детей — в кровать. Дни шли своим чередом, а Элиза ничего не забывала и ничего не упускала из виду. Год за годом одно и то же, атмосфера, которая заполняет собой все уголки дома и подчиняет себе всех и каждого.

— А ты не думаешь, что можешь разрушить семью? — понизив голос, спросила Элиза, пока Ян Улав был занят установкой елки. Он сидел на корточках, потом застонал и поднялся.

Кристин о Руаре я уже рассказала, и она восприняла все с большим энтузиазмом, меня так и подмывало сказать об этом Элизе. Кристин только заметила: «Эта ситуация — его ответственность. Это не связано ни с полом, ни с возрастом. Если бы ты состояла в браке, а не он, тогда бы за ваши отношения отвечала ты».

Ян Улав отступил на несколько шагов от елки, чтобы убедиться, что она стоит ровно, подошел ближе и чуть поправил ее. Снял пальто, прошел через комнату и исчез в гостиной.

— Классная елка! — крикнула я ему вслед. Он остановился, оглядел меня, словно ожидая подвоха, потом кивнул.

— Ну да, — сказал он и помолчал немного, будто собирался поведать, как он ее заполучил, но потом передумал. Мы услышали, как на втором этаже заплакал Юнас — протяжные жалобные звуки. Ян Улав окликнул Элизу и показал на лестницу.

Руар приходит в четверть девятого. Я открываю дверь, его начищенные ботинки мокры от свежевыпавшего снега, он садится на корточки и развязывает шнурки.

— Давно у меня не было такого замечательного Рождества! — говорит он и выпрямляется. — Анн и девочки поехали к ее тете в Конгсвингер, и я могу остаться на ночь. У меня носки промокли. Я ужасно по тебе соскучился.

Он может переночевать.

Руар выпрямляется и целует меня. В коридоре темно, он стоит против света, льющегося из комнаты, за ним метелка с совком и две сложенные картонные коробки, засунутые между стулом и стеной. Мне кажется, что все, что он делает со мной, он делает против своей воли. Он похож на потерянного, беспомощного человека, терпящего крушение, в нем борются отчаяние и сожаление — чувства, которые, несмотря на свою силу, никогда не могут сравниться со страстью. И раз за разом они проигрывают самому сильному чувству на свете, единственному, что имеет в жизни значение.

— Ох, — вздыхает он.

Он щелкает выключателем, и я говорю:

— Лампочку мы еще не поменяли.

Мы проходим мимо кухни, где сидят Толлеф и Нина, они едва оборачиваются к Руару, буквально на секунду, чтобы пробормотать короткое «привет», Толлеф еще и кивает. Непарные кофейные чашки, общая банка с растворимым кофе, Нина, как всегда, ест яблоко. В то мгновение, когда мы заглядываем в проем кухни, они смущаются, явно озабоченные тем, как выглядят, но старательно делают вид, что им это безразлично. Нина сидит задом наперед на стуле, будто ни в чем не бывало, и откусывает яблоко. Руар дружелюбно кивает, демонстрируя притворный интерес и уважение, но последнее относится только ко мне.

— Ты даже не представляешь, какая ты сладкая! — произносит Руар, когда мы закрываем за собой дверь моей комнаты. — Как здорово прийти сюда после трех рождественских застолий подряд! Я скучал смертельно. Ты как струя свежего воздуха.

— Неужели? — спрашиваю я, и он улыбается.

— Ты бы не захотела оказаться там, — говорит он. — Слушать эти пустые разговоры… Ты подстриглась.

Я провожу руками по волосам.

— Никогда раньше не занимался любовью с девушкой, у которой такая короткая стрижка, — продолжает он и говорит, какая я красивая в этой юбке, что у меня потрясающие ноги. Когда я поздно просыпаюсь и подолгу нежусь в кровати, он зовет меня Ганс Касторп. А когда я как-то раз сидела дома и ждала его, он назвал меня Пенелопой.

— Но я не верна тебе, — сказала я тогда. — Я просто сплю с тобой, пока в моей жизни не появится тот, кто мне нужен.

Я разливаю вино по бокалам, Руар поднимает свой и вдыхает аромат. Бывает, он внимательно рассматривает меня, восторгаясь тем, что я сказала или как я это сказала. Но потом кажется, что удивляется он просто потому, что я молода и он не ждет от меня слишком многого.

Руар отставляет бокал в сторону, обнимает и целует меня. Он прижимает свой нос к моему и говорит:

— Случилось нечто такое, чего я не ожидал. Наша с Анн любовь возрождается.

Я видела ее фотографию в кармане у Руара. У Анн волосы до плеч, они лежат в беспорядке, и роскошный платок на шее. Он сообщает об этом так, словно ждет, что новость меня обрадует. Должна меня обрадовать, по его мнению. В его семейной жизни все долго не складывалось, а тут раз — и наладилось. В любовных отношениях наступил ренессанс.

Руар берет свой бокал. Он что-то говорит о тете и о кресле. Затем смущается, отставляет бокал, покрывает поцелуями мою шею, лоб и губы и произносит:

— Что может быть чудесней, чем заниматься с тобой любовью.

Мы раздеваемся. Я хочу погасить свет, но он не дает:

— Я хочу видеть тебя.

Давно мы не занимались любовью. Он целует мою грудь, мочки его ушей розовеют.

— Я похудела или поправилась за праздники? — спрашиваю я.

Нина что-то кричит Толлефу за стенкой. Я не слышу, отвечает ли он.

— В любом случае ты стала еще слаще, — говорит Руар.

Он ложится на меня, теперь мы принадлежим только друг другу, теперь мы чувствуем одно и то же.

Когда я была подростком, мне очень хотелось придумать для мамы какое-то увлечение на стороне — светлый момент в ее безрадостном существовании. Нечто захватывающее, тайная интрижка. Я стала перебирать, кто бы мог подойти на эту роль. Первым выбранным мной кандидатом был папин коллега, который часто бывал у нас, Лейф — высокий мужчина с серебристыми от седины висками, благоухающий лосьоном после бритья. В моих фантазиях присутствовали беседка в плакучих ивах, а мама была спокойной, как обычно, но мудрой и нежной, наполненной тихой страстью. Она бы сидела за семейным завтраком, наливала бы папе кофе, с улыбкой просила меня не пачкать маслом рукоятку ножа, а внутри горела бы огнем страсти из-за Лейфа.

— О, о, —