Господин посол - Эрико Вериссимо

— Прочел твое письмо в сегодняшнем номере «Пост», — начал мысленный диалог министр-советник.

— Будь честным и признайся, что в моей статье нет ни грана лжи, — ответил Грис.

— Допускаю, что это так, но ставлю под сомнение ее целесообразность. Я осуждаю твои поступки с этической точки зрения. Грязное белье стирают дома…

— У меня тоже есть серьезные возражения против твоей этики, Хорхе. Если ты в принципе согласен с моей критикой твоего правительства, твоего президента и твоего посла, то как ты объяснишь тот факт, что состоишь у них на службе?

— Минутку! — Продолжая мысленный диалог, Молина остановился посреди кабинета и посмотрел на софу. — Я служу своей стране, которая будет существовать еще много веков после того, как меня не станет, и своей церкви, которая вечна.

Раскатистый, громкий смех Гриса, язвительный, даже саркастический, и все же сердечный и беззлобный, знаменитый смех, столь любимый студентами, раздался в ушах министра-советника.

— Своей церкви? Как ты можешь говорить это, Хорхе, если всем известно, что ты оставил семинарию, потому что утратил веру в бога? Станешь отрицать это?

— Нет. Но дело обстоит не так просто. Ты атеист и гордишься этим. Я же потерял бога и оттого страдаю, не переставая искать его и надеясь найти когда-нибудь. Более того, мне по душе идея существования бога, ты же презираешь ее и высмеиваешь как наивную и примитивную. Ты хочешь разрушить церковь, которую я защищаю со всей страстью.

— От кого? По-моему, ты воюешь с ветряными мельницами…

— Я защищаю ее от коммунизма, Леонардо, от материализма, от безнадежности, от всеобщего растления, от хаоса… И от людей вроде тебя!

— Называть меня коммунистом было бы несправедливо.

— Ты хуже. Я ненавижу учение марксизма-ленинизма, но не могу не преклоняться перед коммунистами, перед их верностью своей идеологии, перед их последовательностью. Я презираю и ненавижу подобных тебе, так называемых либералов, людей без определенной политической платформы, без твердой доктрины. Вы лишь критикуете левых и правых, не предлагая никакой конструктивной программы. Вы против того, что с легкостью именуете церковным обскурантизмом, и призываете к свободе мысли, в общем, вы «славные ребята» (как этот Пабло Ортега, твой ученик), прикрывающиеся гуманными фразами…

— Не смеши меня, Хорхе. Нет ничего более расплывчатого и нелепого, чем твоя собственная позиция. Если ты не убежден в существовании бога, какой смысл защищать его церковь?

— Я мог бы тебе ответить, что я люблю эту церковь, понимаешь? Люблю ее традиции, ее помпезность, ее обряды, легенды о ее святых и мучениках… Словом, ее мистическую сущность. Есть ли другая сила в мире, способная противостоять всеразрушающим волнам марксизма и нигилизма? Нам, Хорхе, нужно нечто большее, чем утробная философия, пищеварительная интерпретация истории!

В коридоре послышались шаги. Молина подождал, не постучат ли в его дверь, но шаги удалились. Теперь Грис стоял у окна и не без удовольствия смотрел сверху вниз на своего невысокого противника. У него самого рост был метр восемьдесят.

— Я обвиняю тебя, Леонардо Грис, в том, что ты мыслями и действиями по чьему-то наущению или по собственной оплошности расчищал путь коммунизму в Сакраменто, когда был министром просвещения и культуры.

Лицо Гриса продолжало оставаться спокойным, и от его ясного взгляда Молина испытывал смущение.

— Обвинения должны быть конкретными.

— Ты распорядился снять во всех светских школах распятия, отменил чтение утренней молитвы и исключил из программы преподавание закона божьего. Ты превратил наш старейший университет в гнездо вольнодумцев, коммунистов и прагматистов. Ты не только разрешил, но и сделал чуть ли не обязательным преподавание эволюционной теории Дарвина в средних и даже начальных школах. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что я критиковал эти меры и боролся против них в печати еще тогда, во времена правления Морено.

— А почему ты мог это делать? Потому что при Морено в нашей стране была свобода мнений и свобода слова. Цензура тогда газет не читала.

Молина подошел к столу и бросил взгляд на страницу «Вашингтон пост», где было напечатано письмо Гриса.

— Я сейчас же отвечу на твои нападки!

— Ты отрицаешь, что Габриэль Элиодоро ростовщик и вор? Что он замешан в махинациях своего кума Карреры? И попытаешься убедить американцев, что в республике Сакраменто — подлинная демократия?

— Нет. Но я докажу, что когда ты входил в правительство Сакраменто, то сознательно или бессознательно — это не имеет значения! — играл на руку левым. Ты желал установить у себя на родине режим вроде того, что был установлен полковником Арбенсом в Гватемале. Проект аграрной реформы твоего правительства был явно коммунистическим. В общем, хотели вы того или нет, вы помогали красным. И наверно, все же хотели!

Молина позвонил. Через минуту послышался стук в дверь. Появилась Мерседита.

— Звали, господин министр?

Молине хотелось крикнуть: «Если зазвонил звонок на твоем столе и зажегся второй номер, значит, звал!» Но он сдержался и лишь кивнул головой.

— Садитесь. Я продиктую письмо, которое вы отнесете мисс Огилви, чтобы она перевела на английский.

Молина заметил, что глаза у секретарши красные.

— Почему вы плакали? — спросил он, тут же, впрочем, пожалев о ненужном любопытстве, ибо никогда не вмешивался в чужие дела, чтобы никому не давать права вмешиваться в свои.

— Пустяки, господин министр!..

— Опять Виванко?

Она кивнула и едва слышно прошептала «да». Молина с удовольствием вызвал бы сюда консула и в присутствии девушки надавал бы ему пощечин. Этот жалкий трус, не смея отомстить послу, отыгрывался на самой безответной сотруднице посольства!

Наступило молчание. Секретарша ждала с карандашом и блокнотом в руках. Хорхе Молина искоса взглянул на девушку: она была некрасива. Ее туловище и голова были крупными, а ноги короткими, что делало ее фигуру смешной. Но министр-советник других секретарш не признавал. Хорошенькие, пышногрудые и сильно накрашенные были во вкусе Угарте и его помощников. Если случайно одна из них входила в его кабинет, Молину охватывала тревога, вскоре перераставшая в панику. Опыта в обращении с женщинами у него никогда не было. Даже оставив семинарию, он сохранил привычку к воздержанию. Почему? — иногда спрашивал себя Молина. Неужели так сильно влияние религиозной догмы, отвергающей плотское желание? Или это отвращение? Боязнь потерпеть неудачу? Молина считал себя нормальным мужчиной, желание часто охватывало его, и он боролся с ним холодным душем и упражнениями ума. В часы дьявольских искушений очень помогали молитвы. («Дьявол? — удивлялся Грис. — Ты не веришь в бога и допускаешь существование дьявола?») Иногда ночью он извергал семя, но не мог (и не пытался) связать это с каким-нибудь сном. Молина встречался с женщинами лишь на обедах, приемах, докладах. («Но, снова вступил Грис, — едва женщина на тебя посмотрит, ты отводишь от нее глаза».) Глупости! Женщины никогда ему не докучали. Возможно, что воздержание объяснялось эгоизмом. Или гордостью. Он чувствовал себя сильным потому, что не предавался разврату. Его одиночество было крепостью, безбрачие — панцирем.

— Вы готовы?

— Да, господин министр.

— Письмо главному редактору «Вашингтон пост». Мисс Огилви знает форму.

Молина соединил руки, как бы для молитвы, упер большие пальцы в тощую шею, указательными схватил кончик носа и принялся диктовать.

8

А по коридору в своих мягких мокасинах в этот момент проходил Эрнесто Вильальба. Миновав кабинет министра-советника, он легкой танцующей походкой проследовал дальше, напевая фальцетом мотив из «Пеллеаса и Мелисанды», остановился перед одной из многочисленных дверей длинного коридора и отрывисто стукнул два раза. Послышался приглушенный возглас: «Войдите!», и Вильальба вступил в кабинет генерала Уго Угарте, как на сцену. Встав напротив военного атташе, он неслышно щелкнул каблуками, с легким поклоном отдал честь и произнес:

— A vos orders, mon général!

Угарте сидел за столом, на котором, как обычно, ничего не было, и рассматривал толстую книгу, похожую на телефонный справочник, в которой Вильальба узнал последний каталог фирмы «Сирс энд Робэк».

— Я позвал тебя на помощь, Титито. Хочу, чтобы ты перевел эту штуку на христианский язык. Взгляни…

Секретарь встал позади Угарте и склонился над страницей, на которую тот показывал своим толстым, коротким пальцем.

— Уж не собираетесь ли вы приобрести парик, генерал?

— Не говори глупостей и переводи. Я еще ничего не решил.

Титито, отступив, кинул взгляд на лысину Угарте. Сзади она напоминала огромное блестящее яйцо, лежащее в гнезде из черных перьев (генерал красил волосы).