Трудно быть хорошим - Ричард Форд

Для нас, детей с Франт-стрит, не было ничего заманчивее, чем тайком подкрасться к нему в тот момент, когда он вываливал объедки своим свиньям, и выскочить, захватывая его врасплох, из-за кустов изгороди, из-под веранд, из-за машин на стоянке, из гаражей и навесов над погребами. Мы прыгали перед ним (хотя опасались подходить чересчур близко) и истошно орали: «Хряк! Хряк! Хряк! Хряк! ХРЮ-ХРЮ-ХРЮ! У-У-У!» И, как свинья — в панике, шарахаясь наугад, обезумев от страха (казалось, каждый раз это было ему внове, как будто у него совсем не было памяти), — Хряк Снид издавал в ответ пронзительный вопль, словно ему всадили в спину мясницкий нож, и начинал рычать ХР-Р-Р! — с такой натугой, будто бы ему, сонному, только что перерезали горло.

Я не могу описать этот звук; он был ужасен, от него мы, дети с Франт-стрит, с визгом кидались в разные стороны и прятались куда попало. Впрочем, скоро страх проходил, и мы опять с нетерпением начинали ожидать его появления. Он приезжал дважды в неделю. Такая роскошь! И каждую неделю или около того бабушка с ним рассчитывалась. Она шла за дом, туда, где он ставил свой грузовик — и где часто, только что напуганный нами, стоял, обиженно всхрапывая, — и говорила: «Добрый день, мистер Снид».

И мгновенно Хряк Снид превращался в ребенка, делающего вид, что целиком поглощен работой и ничего не слышит, ребенка до болезненности робкого и мучительно неловкого. Как-то он даже закрыл руками лицо, измазав его вляпавшимися в кофейную гущу пальцами; в другой раз он так резко отшатнулся от бабушки, что зацепился одной ступней за другую и свалился прямо у ее ног.

«Рада вас видеть, мистер Снид», — обычно говорила бабушка, не морщась — ничуть — от струящейся ей навстречу вони. «Надеюсь, дети вас не очень обижают», — говорила она. И добавляла: «Вы знаете, вы не должны позволять им обижать себя». Затем давала ему деньги и, глядя сквозь планки на свиней в кузове, свирепо набрасывающихся на очередную порцию отходов и время от времен «друг на друга, говорила: «Какие прекрасные у вас свиньи! Это ваши собственные свиньи, мистер Снид? Это те же, что вы привозили на той неделе, или новые?» Но, несмотря на неподдельный интерес к его свиньям, ей никогда не удавалось вытянуть из Хряка Снида ни слова. Он начинал дергаться в стороны, спотыкаться, пытаясь обойти ее, но было видно, что его так и распирало от удовольствия, ведь бабушка явно одобрительно относилась к его свиньям и даже, судя по всему (и совершенно искренне!), к нему самому.

После того как она уходила в дом, разумеется, и когда Хряк Снид начинал выводить свою переполненную машину задним ходом со двора, мы, дети с Франт-стрит, снова подлетали с обеих сторон грузовика; Хряк и его свиньи тревожно визжали и угрожающе и яростно хрипели, а мы громко скандировали:

«Хряк! Хряк! Хряк! Хряк! ХРЮ-ХРЮ-ХРЮ! У-У-У!»

Его обиталище находилось в Стрэтеме — в восьми милях от нашего города по дороге на океан. К тому времени, о котором пойдет рассказ, я переехал (с отцом и с матерью) из бабушкиного дома (незадолго перед тем, как мне исполнилось семь лет, как я уже говорил). Моему отцу — он был учителем — дали квартиру при частной школе-интернате, которая в ту пору была еще мужской, а там все хлопоты, связанные с уборкой пищевых отбросов (как и всех остальных отходов), брала на себя школа.

Мне, конечно, хотелось бы сообщить о том, что, когда я вырос, я осознал (с болью) всю нашу детскую жестокость и что я вступил в какое-нибудь добровольное общество защиты таких людей, как Хряк Снид. Но я не могу этим похвастаться. Кодекс маленьких городков прост, но всеобъемлющ: если на многие формы помешательства смотрят снисходительно, то на многие формы жестокости вообще не обращают внимания. Хряка Снида терпели; он продолжал оставаться самим собой и жить как свинья.

Конечно, повзрослев, мы, дети с Франт-стрит, поняли, что он дурачок, а со временем мы узнали, что он еще и попивает. Грузовик с огороженным планками кузовом, провонявший свиньями, отбросами и еще черт-те чем, носился, кренясь из стороны в сторону, по городу все годы моего детства. Сидящему за рулем подвыпившему Хряку дозволялось расплескивать жижу на землю, ему даже уступали дорогу — по пути в Стрэтем. Да, теперь еще этот Стрэтем! Есть ли что-нибудь более провинциальное в жизни маленького городка, чем привычка высмеивать еще более маленькие городишки?

В своем романе «Пятый бизнес» Робертсон Дейвис пишет о жителях городка Дептфорд: «Мы были серьезными людьми, мы живо интересовались всем, что происходило в жизни нашего города, и ничуть не завидовали тем, кто живет в городах побольше. Однако мы смотрели с жалостью и насмешкой на располагавшийся в четырех милях от нас Боулз Корнерз, в котором обитало всего сто пятьдесят жителей. Нам казалось, что Боулз Корнерз — это такое богом забытое место, что поселиться в нем — значит навсегда лишить свою душу всякой надежды на грядущее спасение».

Стрэтем и был для нас, ребят с Франт-стрит, таким Боулз Корнерз. Когда мне исполнилось уже пятнадцать лет и я сошелся кое с кем из старшеклассников — а там учились ребята из-за границы, из Нью-Йорка и даже из Калифорнии — я стал настолько свысока смотреть на Стрэтем, что даже сейчас не могу понять, как это случилось, что я вступил в стрэтемскую добровольную пожарную дружину; я не помню, как я вступил. Кажется, если мне не изменяет память, в Эксетере добровольной пожарной дружины не было; в Эксетере, судя по всему, был второй тип пожарной команды.[6] Нас было несколько жителей Эксетера — явно нуждавшихся в каком-то деле, в котором мы могли бы проявить себя, — кто присоединился к «Стрэтемским добровольцам». Возможно, впрочем, также и то, что наша уверенность в никчемности стрэтемцев была настолько велика, что мы считали: даже свои собственные пожары они не сумеют потушить, как надо.

Кроме того, было что-то, бесспорно, щекочущее нервы, особенно для прозябающих в рутине школьного распорядка учеников в том, что в любую минуту суток тебя могут выдернуть из нее, настигнув: этот пронзительный сигнал тревоги в сердце, отдающийся телефонными звонками глубокой ночью; этот зов опасности, сиреной «скорой помощи» взрывающий мирное спокойствие игроков в сквош.[7] Это вселяло в нас, ребят с Франт-стрит, гордость; а когда мы стали чуть постарше, мы приобрели такое преимущество перед своими сверстниками, какое дается молодым людям только причастностью к чему-то рискованному.

Впрочем, за все годы, что я был пожарным, я ни разу не спас ни одного человека — я ни разу не спас даже домашнее животное. Я ни разу не надышался дымом, ни разу не получил ожога, ни разу не увидел, как падает навстречу смерти человек мимо растянутой для него сетки. Самое страшное — это лесные пожары, и мне довелось быть только на одном, и то на самом краю. Мое единственное ранение — «в деле» — я заработал от своего же товарища по команде, который швырнул насос в кладовку, где я искал свою бейсбольную фуражку. Насос попал мне в лицо, и у меня три минуты шла носом кровь.

Время от времени случались более или менее значительные пожары в городке Хэмптон Бич (как-то ночью безработный саксофонист, одетый, по свидетельству очевидцев, в розовый смокинг, пытался поджечь казино), но нас вызывали туда только в крайних случаях. Когда разгорался пожар такой силы, что для его тушения требовалось две-три, а то и более команды, о стрэтемцах, как мне кажется, вспоминали в последнюю очередь; это было скорее приглашение на спектакль, чем призыв к бою. А если нас вызывали на пожары в Стрэтеме, то либо это оказывался ложный вызов, либо схватка с огнем была уже проиграна. Так, как-то раз вечером Скалли, контролер электрокомпании, снимавший показания с домашних счетчиков, нечаянно поджег свой пикап, залив в карбюратор вместо воды крепчайший «первач» — как он сказал, мотор не заводился. Еще как-то вечером заполыхал коровник Гранта, но всех коров — и даже большую часть сена — когда мы прибыли, уже спасли. Нам ничего не оставалось, как дать догореть тому, что еще не догорело, и залить тлеющие угли.

Но ботинки, тяжелая каска (с твоим собственным номером), черный блестящий непромокаемый плащ, твой собственный топорик! — все это приводило в упоение, потому что символизировало взрослое дело в том мире, в котором, как считалось, мы не доросли (пока) даже до выпивки. И вот как-то поздно вечером, мне было тогда шестнадцать лет, мы мчались по шоссе, ведущему к побережью, надеясь не упустить пожар, вспыхнувший в одном из летних домиков на берегу океана (как оказалось, виновниками его были дети, залившие в газонокосилку вместо бензина жидкость для барбекью), и тут-то перед нами на дороге возник вихляющий вонючий грузовичок, в котором — чихая на всю важность нашего дела, свободный от гражданской (и всякой иной) ответственности, как любая свинья, — сидел за рулем пьяный Хряк Снид.