Тень ветра - Карлос Сафон

Превращение побирушки в образцового гражданина казалось чудом, делом небывалым, из тех, о каких так любят рассказывать проповедники, дабы доказать, сколь безгранична милость Господня, но которые слишком благостны, чтобы быть правдой, как реклама радикального средства для роста волос, которой пестрят трамвайные вагоны. С тех пор как Фермин начал работать в магазине, прошло три с половиной месяца, и в квартире на Санта-Ана раздался телефонный звонок. Было два часа ночи, воскресенье. Звонила хозяйка пансиона, где жил Фермин Ромеро де Торрес. Прерывающимся голосом она сообщила, что сеньор Ромеро де Торрес заперся в своей комнате, кричит, как помешанный, бьется о стены и грозит, что, если кто-нибудь к нему войдет, он перережет себе горло бутылочным стеклом.

— Ради бога, не звоните в полицию. Мы сейчас будем.

Мы поспешили на улицу Хоакин Коста. Стояла холодная ночь, ветер сбивал с ног, а небо было угольно-черным. Бегом мы миновали фасады Дома милосердия и Дома призрения, не обращая внимания на косые взгляды и перешептывание, которыми нас встречали обитатели темных подъездов, пропахших навозом и углем. Наконец мы оказались на углу улицы Ферландина. Улица Хоакин Коста терялась в сумеречных сотах квартала Раваль. Старший сын владелицы пансиона уже поджидал нас.

— Вы вызывали полицию? — спросил отец.

— Пока нет, — ответил он.

Мы взбежали вверх по лестнице. Пансион занимал третий этаж, к нему вела замызганная винтовая лестница, с трудом различимая в мутном свете тусклых голых лампочек, свисавших с оголенных проводов. Донья Энкарна, хозяйка пансиона и вдова капитана жандармерии, встретила нас в дверях, облаченная в небесно-голубой халат и поблескивая бигудями.

— Видите ли, сеньор Семпере, у меня заведение достойное и весьма престижное. И отбоя нет от постояльцев, так что этот цирк мне ни к чему, — говорила она, ведя нас по сырому темному коридору, пропахшему нечистотами.

— Понимаю, — пробормотал отец.

Из глубины коридора доносились душераздирающие вопли Фермина Ромеро де Торреса, а из приоткрытых дверей выглядывали оторопевшие, испуганные лица.

— Ну-ка разошлись все, быстро, здесь вам не кабаре Молино! — с негодованием рявкнула донья Энкарна.

Мы остановились перед дверью в комнату дона Фермина. Отец тихонько постучал:

— Фермин! Вы здесь? Это Семпере.

Из-за двери раздался страшный вой, от которого кровь стыла в жилах. Даже донья Энкарна утратила начальственный вид и приложила руки к груди, сокрытой под пышными складками одежды.

Отец снова постучал:

— Фермин, откройте!

Фермин вновь взвыл и забился о стену, осипшим голосом выкрикивая грязные ругательства. Отец вздохнул.

— У вас есть ключ от комнаты? — спросил он донью Энкарну.

— Разумеется.

— Дайте.

Донья Энкарна колебалась. Прочие постояльцы, побледнев от ужаса, снова повысовывались из своих комнат. Не исключено, что крики доносились до военной комендатуры.

— Даниель, сбегай за доктором Баро, он живет тут неподалеку, дом 12 по улице Рьера Альта.

— Не лучше ли позвать священника? Сдается мне, в него вселились бесы, — предположила донья Энкарна.

— Нет. Врача более чем достаточно. Ну, Даниель, одна нога здесь, другая там. А вы, донья Энкарна, будьте добры, дайте ключ.

Доктор Баро был холостяком, страдавшим бессонницей, а потому проводил ночи за чтением Золя и — дабы убить время — разглядыванием женщин в нижнем белье на открытках с объемным изображением. Он был одним из постоянных посетителей магазинчика моего отца и сам себя называл заурядным коновалом, но, когда дело касалось диагностики, обладал глазом куда более острым, чем добрая половина врачей, чьи кабинеты располагались на роскошной улице Мунтанер. Большую часть его клиентуры составляли состарившиеся шлюхи из ближайших кварталов и обездоленные, которые не могли платить ему щедрых гонораров, но которых он все равно лечил. Он часто повторял, что весь мир — сортир, и что ему бы только дождаться, когда команда Барселоны, черт побери, наконец возьмет кубок лиги чемпионов, и можно помирать со спокойной душой. Когда доктор открыл мне дверь, от него разило вином, а в зубах у него был зажат потухший окурок.

— Даниель?

— Меня прислал отец. Срочно нужна ваша помощь.

Когда мы добрались до пансиона, нас встретили напуганная, рыдающая донья Энкарна, бледные, как свечной огарок, постояльцы и мой отец, который в углу комнаты удерживал Фермина Ромеро де Торреса. Фермин был абсолютно голым, он плакал и дрожал от страха. В комнате царил беспорядок, стены были измазаны то ли кровью, то ли экскрементами. Доктор Баро окинул комнату быстрым взглядом и жестом велел отцу уложить Фермина на кровать. На помощь пришел сын доньи Энкарны, начинающий боксер. Фермин стонал и содрогался в конвульсиях, словно его внутренности пожирал дикий зверь.

— Ради всего святого, что происходит с беднягой? Что с ним такое? — подвывала с порога донья Энкарна, качая головой.

Доктор послушал у больного пульс, изучил при помощи фонарика зрачки и, не произнеся ни слова, достал из чемоданчика ампулу с лекарством.

— Придержите его. Укол поможет ему заснуть. Даниель, помоги.

Вчетвером нам удалось усмирить Фермина, который отчаянно рванулся, почувствовав, как в его тело входит игла. Все его жилы напряглись, словно стальные провода, но через несколько секунд глаза помутнели, а мышцы обмякли.

— Смотрите, он уж больно щуплый, этот мужчина, и то, что вы ему вкололи, может убить его, — сказала донья Энкарна.

— Не беспокойтесь. Он всего лишь спит, — ответил доктор, изучая шрамы, покрывавшие костлявое тело Фермина.

Затем он молча покачал головой.

— Сукины дети, — тихо сказал он по-каталонски.

— Откуда такие шрамы? — спросил я. — Следы порезов?

Доктор Баро отрицательно мотнул головой, не поднимая глаз. Он поискал среди тряпья одеяло и укрыл своего пациента.

— Ожоги. Этого человека пытали. Подобные следы оставляет паяльная лампа.

Фермин проспал два дня, а когда пришел в себя, ничего не помнил; вспомнил только, что, проснувшись среди ночи, почему-то решил, что находится в темной камере — и больше ничего. Ему было так стыдно за свое поведение, что он буквально на коленях просил прощения у доньи Энкарны. Он поклялся, что заново покрасит стены во всем пансионе, и, зная о набожности хозяйки, пообещал заказать десять молебнов за ее здравие в церкви Рождества Христова.

— Все, что от вас требуется — хорошенько поправиться и больше не нагонять на меня такого страху, стара я для этого.

Отец возместил нанесенный ущерб и уговорил хозяйку предоставить Фермину еще один шанс. Донья Энкарна охотно согласилась. Большинство ее постояльцев были люди бедные и одинокие, как и она сама. Когда испуг прошел, хозяйка пансиона преисполнилась к Фермину особым чувством и даже заставила его поклясться, что он будет принимать таблетки, которые ему прописал доктор Баро.

— Да ради вас, донья Энкарна, если понадобится, я готов кирпич проглотить.

Со временем все мы стали делать вид, будто забыли о случившемся, но я больше никогда не смеялся над россказнями об инспекторе Фумеро. После того происшествия мы чуть ли не каждое воскресенье водили Фермина Ромеро де Торреса в кафе Новедадес, дабы не оставлять его одного. Затем мы пешком направлялись в кинотеатр «Фемина», что на пересечении улицы Дипутасьон и бульвара Грасья. Один из билетеров был приятелем отца, он впускал нас через запасный выход во время киножурнала, всегда в тот момент, когда Генералиссимус торжественно разрезал ленточку при открытии очередного водохранилища, что доводило Фермина Ромеро де Торреса до белого каления.

— Какой позор! — возмущенно твердил он.

— Вам не нравится кино, Фермин?

— Сказать по чести, вся эта трескотня о седьмом виде искусства мне до лампочки. По-моему, это жвачка, которая призвана отуплять грубую толпу, почище футбола и боя быков. Кинематограф был изобретен для того, чтобы забавлять невежественные массы, и сейчас, полвека спустя, почти ничего не изменилось.

Подобные многословные тирады прекратились в тот день, когда Фермин Ромеро де Торрес открыл для себя Кароль Ломбард.[31]

— Пресвятая Дева Мария, какая грудь! — в полном ослеплении воскликнул он прямо во время сеанса. — Не сиськи, а две каравеллы!

— Молчите, вы, животное, или я вызову администратора, — зашикал голос какого-то благочестивого зрителя, сидевшего через два ряда от нас. — Надо же, ни стыда, ни совести. Не страна, а свинарник!

— Фермин, вам следует говорить потише, — посоветовал я.

Но Фермин Ромеро де Торрес не слушал меня. Он зачарованно следил за колыханиями божественного декольте; на его губах блуждала улыбка, глаза были пропитаны ядом техниколора. Позже, возвращаясь домой по алее Грасья, я отметил, что наш книжный детектив все еще не вышел из состояния транса.