Карандаш плотника - Мануэль Ривас

Послышались смешки, но Бенито Мальо тотчас пригасил их сердитым косым взглядом.

Знаю, многих из вас мои слова удивят, ведь настали такие времена, что я и сам не прочь посмеяться над чересчур, так сказать, чувствительными чувствами. Но, друзья мои, бывают случаи, когда человек делает остановку на жизненном пути и подводит итоги.

Создалось впечатление, будто голос его и глаза пробежали какой-то отрезок по двум разным тропкам, прежде чем встретиться в одной точке, и тогда и голос его, и взгляд внезапно посуровели. Я привык называть вещи своими именами и не умею лукавить. Кто смел, тот и съел. А не то сожрут тебя. Таков закон. И я никогда его не забывал, поэтому теперь, не боясь показаться нескромным, осмелюсь признаться, что близким своим завещаю состояние чуть большее, чем то, которое незадачливая судьба когда-то положила к моей колыбели. Но не хлебом единым жив человек. Нельзя оставлять без внимания и духовные потребности.

То есть культурные.

Пока он все это произносил, взгляд его, взгляд самого беспощадного из всех Бенито Мальо, медленно обегал собравшихся, и под этим взглядом на самых ироничных и насмешливых лицах появлялось льстиво-заинтересованное выражение.

Культура, сеньоры! И среди всего того, что к ней относится, самое утонченное из искусств – Поэзия.

Со всей возможной скромностью и смирением признаюсь, что поэзии посвящал я в последние времена самые задушевные часы своего досуга. Я засеял поля, которые держал под паром. Я отлично знаю, что в каждом из нас живет дикий зверь, правда, в ком явно, а в ком и скрытно. Но и самый закаленный человек дрогнет, если ему удастся настроиться на струны собственной души, совсем как ребенок, отыскавший на чердаке музыкальную шкатулку.

Оратор неторопливо отпил глоток воды, откровенно довольный тем, что при гостях, то есть публично, упомянул образы зверя и ребенка, над которыми напряженно раздумывал всю минувшую ночь. В то же время эти самые гости, то бишь публика, хранили гробовое молчание, напуганные испепеляющими взорами Бенито Мальо. Но не в меньшей степени они были заинтригованы, не умея разгадать: сарказм или помутнение рассудка распечатали хозяину уста.

Все эти предварительные рассуждения не случайны, потому что я не хотел, чтобы то, что сейчас воспоследует, было для вас как снег на голову. Мне нелегко было решиться на сей шаг, но я подумал, что нынешний повод оправдывает даже самые рискованные затеи. И вот результат. Я выношу на ваш благосклонный суд свои стихи, хотя и сознаю, что энтузиазм новичка не восполнит недостатка умения и опыта.

Сперва я прочту поэму, которую сочинил в честь наших родителей и наших предков.

Бенито Мальо изобразил минутное колебание, словно его захлестнули эмоции, но, очень быстро обретя прежнюю уверенность и прежний апломб, начал декламировать с поэтической пылкостью:

Ведь наши жизни – лишь реки,и путь им дан в океан,который – смерть… [19]

Наконец-то прояснилось, в чем соль шутки, подумал кое-кто из гостей. И собравшиеся встретили аплодисментами коплы Хорхе Манрике, а потом даже посмеялись, давая понять, что сумели оценить розыгрыш. Но тут-то они как раз и попали впросак. Мало того, Бенито Мальо обжег их таким взглядом, что смельчаки втянули головы в плечи и рта больше не раскрывали – пока коплы не были дочитаны до конца.

А теперь, сказал он грозным голосом Нерона, последует сочинение, которое, не скрою, стоило мне большого труда. Я потратил на него целый вечер, не меньше, потому что первая строфа никак не давалась – я бился с ней как с неотшлифованным алмазом.

За нежный поцелуй ты требуешь сонета,Но шутка ль быть творцом четырнадцати строкНа две лишь четки рифм? Скажи сама, Лилета… [20]

Никто больше не смеялся. Даже над Лопе де Вегой. Раздался было робкий шепот, но Бенито Мальо срезал его стальным клинком своего взгляда. В конце ему поаплодировали, но уже не бурно, а со сдержанным достоинством, как и положено на официальном концерте.

И в завершение – стихотворение, которое я посвящаю юным. В первую очередь моей внучке Марисе, ради которой, собственно, мы здесь и собрались. Чего бы мы только не отдали, чтобы вновь стать молодыми! Порой мы корим их за строптивость, но она так естественна для юных лет и так романтична… Размышляя о вас, самых юных, я вообразил героя, который воплощает в себе сам дух свободы, и у меня получилась такая вот пиратская песня:

Десять орудий…попутный ветер,парусник наш морене режет – летит [21].

Тут уж грянули настоящие овации и крики, славящие дона Бенито-поэта. Но ему уже было не важно, насмехаются над ним или нет. Он поднял тост за будущее. И залпом выпил рюмку коньяка. Потом сказал: А теперь – веселиться! После чего покинул праздник, нырнув в заветное одиночество. Больше в тот день его уже никто не видел.

Ближе к ночи Мариса, все еще недоумевая, явилась к нему за разъяснениями. Но увидела, что он не способен внятно объяснить хоть что-нибудь. В одиночку он напился. На столе стояла пустая бутылка из-под настоянного на травах ликера. Золотистый осадок белой омелы в рюмке и в голосе.

Видела, девочка? Вот что такое власть!

Когда образовалась Республика, он сделался республиканцем. Но всего на несколько месяцев. Очень скоро его кумиром стал контрабандист, банкир и заговорщик Хуан Марч [22], прозванный Последним Пиратом Средиземноморья. Бенито Мальо с восторгом рассказывал о нем одну историю, которая казалась ему самым замечательным примером остроумия, какой только знали новые времена. Как и он сам, Хуан Марч плохо читал и писал, но с поразительной скоростью производил любые арифметические действия. Примо де Ри-вера восхищался этой его способностью. Однажды на совещании, где собрались министры, он повернулся к Марчу и сказал: Ну-ка, дон Хуан, сколько будет семь умножить на семь, еще раз на семь, еще на семь и плюс семь. И Марч ответил мгновенно, не задумываясь: Две тысячи четыреста восемь, мой генерал. И тогда диктатор обратился к министру финансов: Учитесь, сеньор министр!

В 1933 году Бенито Мальо послал Хуану Марчу в тюрьму мариска. Правда, из узилища Марч вскорости сбежал – на пару с самим начальником сего заведения. На гербе Бенито Мальо, как и на гербе Марча, значился девиз: Diners о dinars. Деньги или еда. Оба полагали, что за деньги можно купить все.

Собаки с необузданной нежностью пытались ухватить Марису за запястья, словно в чем-то упрекая. Мариса, ощутив внезапный прилив радости, громко поздоровалась с садовником: Эй, Алирио! Как дела?

Окруженный облаком золы из костров, на которых сжигались опавшие листья, садовник плавным жестом, словно и сам был частью растительного мира, колыхнул рукой. После чего, опять уйдя в себя, продолжил подпитывать лесное кадило. Мариса знала, о чем болтали в округе – по секретному радио Фронтейры. Что Алирио был сыном бывшего хозяина ее дедушки – из тех времен, когда Бенито Мальо еще только начинал зарабатывать себе на жизнь, и что позднее дед не находил себе покоя, мечтая заполучить в работники хоть кого-нибудь из этого знатного рода – и, понятно, не из чувства благодарности, а чтобы таким вот заковыристым способом поквитаться с историей. По неписаным законам Фронтейры не было для человека клейма позорней, чем побывать в слугах у обитателей другого берега. И тем не менее в этом мире, окруженном высокими стенами, именно Алирио выглядел самым свободным человеком. Он жил, отъединясь от людей, и двигался по усадьбе подобно тени от стрелки солнечных часов. В детстве Мариса свято верила, что времена года в какой-то мере были творением их садовника – молчаливого, порой даже казавшегося немым. Он по своей прихоти гасил и зажигал краски в саду, словно под землей у него был протянут невидимый запальный шнур, который соединял меж собой все корни и луковицы. Правда, желтый цвет не умирал никогда. По велению зимы затухали последние золотистые огоньки китайского розария. Но именно той порой, когда вокруг воцарялась унылая печаль, созревали лимоны, и из густых зарослей мимозы лезли вверх стерженьки с тысячами свечек. Пока в горах искорками цвел колючий дрок, начинали примерять новый наряд ветви форситии. А потом у самой земли загорались фонарики первых ирисов и нарциссов. Весной во всей красе полыхал золотой дождь. И всю эту иллюминацию устраивал Алирио с помощью своей волшебной зажигалки.

Когда Бенито Мальо показывал важным гостям великолепные растения, украшавшие усадьбу, среди которых, словно герб его владений, выделялись всех сортов камелии, Алирио следовал чуть поодаль, сцепив руки за спиной, совсем как хранитель ключей от этого храма. Он подсказывал хозяину названия кустов или деревьев, если тот обращался к нему с вопросом, а случалось, и поправлял его, но всегда очень деликатно. Алирио, сколько лет этой бугенвилее? Этой глицинии, сеньор, по моей прикидке, лет столько же, сколько и дому.