Колымский призрак - Эльмира Нетесова

— Все ты знаешь. И правду говоришь, — вспомнил Аслан свое и признался: — Я на одной такой чуть не погорел. Сама меня на себя затащила. А потом потребовала жениться. Иначе, говорит, за изнасилование упекут. Сама же — на шесть лет меня старше… Кое-как я от нее отвязался. Бухим пришел и выматерил на весь двор, не заходя в квартиру…

— Выйдешь, вернешься домой, она мстить тебе будет за это, — вставил Илья Иванович.

— Не будет. Уехала она после того. Навсегда из города, — рассмеялся Аслан.

А Илья Иванович указал на стукачей, игравших в подкидного на Митькиных нарах.

— Приглядись к ним хорошенько. Разве я не прав? Все, как на подбор.

— И верно! — изумился Аслан и сказал, словно самому себе: — Каждую сатану Бог рогами пометил. А я и не знал…

В бригаде Килы, как и в других, постоянно менялись люди. Кто-то освобождался, иные умирали, на их место приходили другие. И теперь в бригаде было сорок работяг. Из прежних осталось уже немного.

Аслану запомнился один, чье место и теперь пустовало. Сильный был когда-то мужик, водитель. В бараке его Генькой звали.

Год назад хворать он стал. Слабость мужика с ног валила. Белки глаз пожелтели. Живот — что шар надутый. А врач никакой болезни не находил.

Генька, случалось, едва успевал заглушить мотор, чтоб вывалившись из кабины, за десяток минут перевести дух, пересилить слабость.

В тот вечер он пришел с работы совсем разбитый. Даже от ужина отказался. Едва стянул, с себя сапоги и рухнул на нары, не раздевшись. Через час встал. Попил с мужиками чаю. И, чего с ним никогда не было, подарил по куску сала. Полушпалку, который рядом с ним спал, и Киле.

Закурив перед сном, вдруг о смерти заговорил. И сказал, что его время на земле ушло. Пожалел мать, мол, одна останется в старости. И попросил мужиков не поминать его недобрым словом, когда умрет.

А под утро разбудил всех крик Полушпалка. Он стоял в исподнем на проходе и блевал в парашу не переставая.

— Что ты там? Просраться молча не можешь? — прикрикнул Кила.

Петр указал на Геньку. И снова воткнулся в парашу чуть ли не с ушами.

Генька уже остыл. Он лежал, оскаля зубы в мучительном полукрике. Не хотел пугать, будить мужиков. Знал, с устатку обматерят. А помощи дождется ли?

Петр испугался, что спал рядом с мертвецом, дыша ноздря в ноздрю…

Отчего он умер, чем болел, врач так и не сказал. Лишь к вечеру велел продизенфицировать барак удушающе-вонючей хлоркой.

Разбирая его вещи на память, вернул Кила Аслану носки. Так и не надел их человек ни разу. Берег, жалел… И не воспользовался.

Геньку похоронили за зоной. Поставили на могиле крест. И прибавилось на кладбище еще одним холмом. Все они смотрели на трассу.

Нет, не из зоны брала она начало. Дорога из зоны вливалась в трассу. А та началась далеко отсюда. От самого Магадана. Здесь ее продолжила очередная номерная зона.

А сколько их было на Колыме!

В сторону начала трассы зэки смотрели с тоской. Разве могли предположить, что приведя их сюда, она заставит вкалывать на себя до седьмого пота!

Чем дольше находились люди здесь, тем реже оглядывались на начало трассы. Реже вздыхали. Знали — до свободы далеко. Дал бы Бог прожить этот день без горя. И только новички долго не могли смириться с неволей. Кричали, плакали во сне. И долго с нетерпением ждали писем

Аслан тоже радовался письмам от бабки, которые писала за нее сердобольная соседка.

Аслан постоянно высылал бабке заработки. И та в каждом письме сообщала, как распорядилась его деньгами.

А однажды Аслану повезло. Ему завидовала вся зона. Случилось это ранним утром. В барак пришел механик гаража и, разбудив Аслана, сказал тихо:

— Вставай. Заправляй машину, завтракай и валяй в Магадан.

Аслан не поверил в услышанное.

— Давай живее, времени в обрез, — начал раздражаться начальник. И Аслан, боясь, что тот передумает, моментально вскочил в свою робу.

— За грузом поедешь в Магадан. Не радуйся. Не один. Вместе с бобкарем. И смотри, без фокусов. Чуть что, фонарь на ушах зажжет. Усек?

— А что за фонарь? — не понял Аслан.

— Если в бега ударишься, пристрелит, — спокойно объяснил механик.

Аслан смерил его злым взглядом:

— Дурней себя выискал? — спросил, накаляясь.

— Ну-ну, придержи язык, — прикрикнул высокомерно механик и ушел.

Бобкарь, так зэки прозвали вольнонаемных сержантов и старшин, вынырнул из-за машины внезапно. И, забросив в кабину пару чемоданов и рюкзак, спросил весело:

— Поехали?

Механик пожелал ему всех благ, и самосвал, шурша гравием, выехал за пределы зоны.

— Тебе еще долго тут осталось быть? — с трудом подыскивал пассажир нужные слова. Видно, не хотел обидеть Аслана.

— Что осталось — все мое.

— Слыхал, что уже немного…

— Кому как. Здесь каждый день за пять засчитывать надо. Попробуй отбудь с наше. Тогда поймешь, где много, а где — нет, — буркнул Аслан.

— Нам тоже не сладко тут. Вольные, а за проволокой. И живем в зоне. Как и вы. Только вы — отбыли свое и тю-тю, а мы — до старости. Словно на пожизненное приговорены.

— Кто ж тебя сюда силой тянул? В любую минуту отказаться можешь, другую работу найдешь. Здоровье позволяет, — оглядел Аслан бобкаря.

— Не могу. Служба такая. Я — человек порядка, — выдохнул тот.

— Оно и верно. Чем где-то вкалывать, тут проще. На трассе руки не морозишь. Работа не пыльная. Здоровье не надорвешь…

— Чего ты меня совестишь? Да я за свои годы столько нахлебался, тебе и во сне не увидеть. И голодал, и сдыхал не раз. Не все из вас столько перенесли. Но ведь не свернул я на скользкое. Хотя жизнь много раз вынуждала. Так что не тебе меня учить, — разозлился бобкарь.

— А я и не учу. Свое мнение высказал. Может, и не по адресу. Не обижайся, — смягчил тон Аслан.

— Я в войну без родни остался. Кого убили, кто — с голоду… В деревне в живых три десятка людей уцелело. Я — среди них. Единственный пацан. Меня в школу всем миром собирали. Кто рубаху дал, кто — портки. Бабы их на меня всю ночь перешивали. А один дед сапоги свои хромовые мне подарил. Они ему еще от отца остались. Считай, сколько им лет? А все потому, что берегли. Надевали лишь по праздникам, в церковь. Туда — в лаптях, а уж во дворе переобувались. Со службы выйдут — опять в лапти. И я берег. До школы — босиком. А там ноги помою и в сапогах. Велики, зато скрипу сколько было. Ручная работа.

— Любили тебя деревенские? — спросил Аслан.

— Еще как! И я их. Если б не они — сдох бы! Они меня выучили, на службу отправили. И теперь я в высшее офицерское еду поступать. В Москву. Как только определюсь, сразу в деревню напишу своим. Пусть порадуются, что не зря на меня хлеб-соль тратили, последнее отдавали.

— Это верно. Написать надо. На доброе не стоит скупиться.

— Вот и я так думаю. Знаешь, я до сих пор храню тот мешочек, в котором учебники носил. Его мне из юбки сшили наши женщины. Все следили, чтоб я сытым да чистым был. Сами недоедали, а мне приносили. До земли им поклонюсь. Добрые, светлые люди. Моя деревенька и стала воспитателем моим. Вся во ржи, в ромашках.

— Они знают, где ты работал?

— Знали. Я им писал. Просили всегда, в каждом письме, не потерять сердце к людям. Не озвереть…

— И верно, хорошие они у тебя. Дай им Бог здоровья, — растрогался Аслан. И, вспомнив, спросил — А с кем же я обратно поеду? В зону?

— Сам. Один вернешься. Без сопровождающих.

— Не боишься? — удивился Аслан.

— Чего? Чтоб не сбежал? Чепуха! Из Магадана без документов никто, не сбежит и не уедет. Билет не продадут. И в городе не укрыться. Он маленький. Все друг друга не только в лицо знают, а и подноготную. Всяк чужой, что чирий на носу — сразу заметен. Так что не скрыться. Вмиг поймают. Это всем известно. Иначе кто бы так просто доверил? — рассмеялся бобкарь. И добавил: — Попытаешься удрать, срок добавят. А вернешься нормально — будут часто в Магадан посылать.

— А какой груз обратно повезу? — полюбопытствовал Аслан.

— Домашние вещи.

— Чьи?

— Нового начальника зоны. Старый на пенсию уходит. Осталось документы передать.

— Наконец-то! — вздохнул Аслан и спросил: — А почему меня послали?

— Ты самый видный из всех. Машина чистая. Вот и решили тебя отправить.

— Новый начальник, наверное, хипеж поднимет, что за ним зэк приехал?

— Иного не ждет. Предупрежден. Вольнонаемными шоферами не располагаем.

— Значит, все же под конвоем самого начальника возвращаться буду, — прищурился Аслан.

— Нет. Он позже приедет.

— Тоже старик?

— Нет. Ему едва за сорок. Фронтовик. Порядочный человек. Так о нем все говорят.

Аслан молчал. Ни о чем не спрашивал. Уезжает человек. Зачем в душу лезть? Ведь никогда не увидятся больше. А значит, память ни к чему.

— Я ведь сначала на срочную службу сюда приехал. Деревенским. После школы сразу. И тут же на вышку меня поставило начальство. Я приказ выполнял. Таращился во все глаза. Настращали, мол, убежит кто, первым под трибунал пойду. Стою на вышке, мороз до костей пробирает. Терплю. А тут пурга… Да такая, что небо с заплатку показалось. Раскачало вышку. Мне с нее убежать бы. Да не могу. Служба такая. А ветер вырвал вышку и — на проволоку, она — под напряжением… Шибануло меня вдвойне. Хорошо что откинуло от проволоки. Иначе и сапог бы от меня не осталось… Да что там это? Случалось и похуже, — выбросил в окно окурок и, выпустив облачко дыма, продолжил пассажир: — Вторая пурга мне по-особому запомнилась. Разразилась она в марте. После оттепели. Когда ее никто не ждал. Я поверил, что весна наступила, в наших краях она как раз в это время приходит, ну и от радости стою, развесив уши, тепла набираюсь. Ну, думаю, кончились муки. А дедок-водовоз шел мимо и говорит: «Держись, парень, это не тепло, это обманка, подружка пурги. Они с ней завсегда за руку хороводятся. Завтра такое грянет, света не взвидеть». Я ему тогда не поверил. Откуда что возьмется, если небо, как слеза, чистое, без единого облачка. И указал на то старику. Тот усмехнулся и показал на собаку, которая в снегу каталась. И говорит: «На это глянь. Собаки к пурге катаются. Их блохи грызут на непогодь. То самая верная примета. Попомни мое слово». А я, дурак, все мимо ушей. И слова старика… Заступил в дежурство на следующий день в одной гимнастерке под шинелью. А после обеда небо сереть начало. К ночи рассвирепело. Не то что двор внизу, свою руку лишь по локоть вижу. Жуть какая-то. Месиво из снега и песка. Ну я уже битый, с вышки сбежал вниз и во двор. А сам ничего не вижу. Вдруг грохот какой-то через рев пурги. Ну, думаю, мою ходулю-вышку пурга утащила. Опять — треск, шум. Что-то над головой просвистело. Ищу караулку, не могу найти. Ужас взял. Ведь в полушаге — ни зги. Как в аду. Темно, холодно, страшно. Я — на карачки. Нет, подо мной снег. Так где же я? По голове чем-то стукнуло. В ушах звон. Ветер с ног сшибает. Пришлось на четвереньки встать. Чтоб против ветра устоять. Не тут-то было. Сколько мучился, не знаю, но псом взвыл. До чего беспомощным себя почувствовал, жалким. Эта пурга самомнение мое вконец развеяла, растоптала. И тут я увидел административное здание. Я в него. А там начальник бесится. Только из барака прикатился. Мол, забор с проволокой сорвало и зэки убежали. Пятеро. На моем участке. Я когда услышал, взмолился, — мол, сил нет. Погибну. Не найду их. Не вижу ничего. А он — матом. И пригрозил, что в одном шизо вместе с беглецами меня запрет до конца жизни. Я и пошел. Вернее, выкатился. Чтоб не краснела за меня деревенька. Не стыдилась, — выдернул папиросу человек. Закурил нервно. Видно, воспоминания ему нелегко давались.