Сто братьев - Дональд Антрим

зубной нитью? Нить важнее щетки, это я точно говорю. Слишком энергичное обращение со щеткой в молодости меня и сгубило. Напрочь стираются все десны – не успеешь оглянуться, как корни зубов уже раскрыты всем стихиям и тебе больно жевать, а потом теряешь зубы один за другим, как и все остальное в жизни.

– Я это запомню.

– Зубы – вот твое главное сокровище. Ты небось думаешь, твое главное сокровище – хрен. Но не хрен, а зубы, особенно два передних.

– Хм.

– Вот эти. – Он раскрыл рот и сунул в него пальцы. Коснулся конкретных зубов – верхних резцов; а когда он их показал, когда дотронулся до вставной челюсти, она сдвинулась. Она разболталась во рту и соскальзывала с десны. Эффект был жутким: зубы повисли под углом, шатались во рту, готовые выпасть, пока их облизывал язык, а Хайрам командовал: – Поставь цветы в вазу, пока все лепестки не осыпались.

– Так точно.

Черт. И снова я подсознательно слушаюсь приказов Хайрама. И так каждый раз, когда мы с ним разговариваем, – рядом с ним почти все мы чувствуем себя детьми, – а подчинившись приказу Хайрама, я неизменно даю себе слово, что в следующий раз взбунтуюсь, откажусь его слушаться, и пусть он себе злится сколько влезет. Приплясывание вокруг Хайрама, лишь бы не вызвать его гнев, ничего не решает и даже, наоборот, усугубляет напряженное и сложное положение вещей, при котором один человек негативно влияет на окружение в целом. Преувеличу ли я, если объясню свое плохое настроение, свои страхи, отчаяние и все прочее реакцией на «хайрамоцентричную» эмоциональную атмосферу в библиотеке? Нельзя ли тогда утверждать, что по большей части только Хайрам и виноват – предположительно, сам того не зная, – в неловкости, которую мы, братья, испытываем при встрече? Возможно ли тогда – если Хайрам действительно первопричина всех наших ссор и свар (а вернее, он, как первенец, исправно воплощает собой гнев и недостатки предшествующего поколения и, следовательно, поколений, предшествовавших ему, уходящих в глубокое прошлое; ни один человек сам по себе не может быть истинной «первопричиной» стародавних семейных дилемм; практичнее представить «первопричиной» ряд психических травм, которые из века в век передаются по наследству; тогда можно сказать, что Хайрам напоминает безумного короля, нашего вероятного предка, о котором известно только то, что он правда был, – что, уверен, я однажды докажу, если раскопаю нужные документы) – пошатнуть и ослабить этот древний и всепроникающий домашний трепет – не знаю, как еще это назвать, – ответив на гнев Хайрама гневом? Из-за этого-то абсурдного бунта против судьбы я и швырнул теперь цветы на пол под ходунки Хайрама, ему под ноги, заключенные в клетку дребезжащей алюминиевой рамы, и сказал:

– Сам ищи свою вазу, садист.

И тут же пожалел об этом и хотел – жаждал – раскаяться и попросить прощения.

Хайрам навалился всем телом на ходунки. Он был низким, сгорбленным, пятнистым и хромым, и я снова осознал, как сильно его боюсь. Бросив цветы, я добился лишь того, что потерял преимущество – продемонстрировал чувства, чего Хайрам себе никогда не позволил бы. Что бы я ни сделал, ничто не поколебало бы его способности запугивать и стыдить.

А бедные лилии, рассыпавшись по полу, все поломались; от удара бледно-белые бутоны отвалились, местами ковер испачкала липкая белая пыльца. Несколько лепестков спланировали на пол у ножек ходунков и на черные загнутые носки туфель Хайрама. Мне вдруг захотелось извиниться перед самими цветами, даже перед Уильямом, который их принес. Как же ужасно я себя чувствовал, когда Хайрам произнес:

– Подними.

Знакомый, печальный момент. Вот бы сейчас зазвенел колокольчик к ужину. Но нет, не повезло. Еще не пришло время для сигнала, чтобы сотня взрослых мужчин поспешили со всех уголков библиотеки хватать тарелки и поварешки и толкаться над мармитами. Еще стоял рядом Дензил, рядом с ним – Сол, а рядом с Солом и почти за спиной Хайрама – Аарон и Пирс. Вот подоспел и Джо, притопал от порношкафчика. Джо держал брошюру с запретными рисунками, принес показать ее Дензилу, Солу, Аарону и Пирсу; и, конечно, вокруг стояли другие братья и всё видели; и никому из них не хотелось ввязываться в ссору с Хайрамом.

Хайрам оперся на металлическую раму ходунков, повис над ними. Пронзил меня взглядом.

– Тебя переполняет ненависть, да, Даг? – спросил он.

– Нет.

– Ты держишь все внутри – свои высокомерие и презрение к людям, – а когда не можешь их сдержать, то они вырываются и перед нами разыгрываются эти трагические сценки. Правильно я говорю?

– Нет.

– Эта семья полна любви, Даг. Мы все любим друг друга. Эта библиотека полна любви. Жаль только, ты ее не чувствуешь, Даг. Ты не можешь причаститься этой любви, потому что слишком занят издевательствами над другими. Тебе бы только издеваться над нами и порочить наших предков.

– Неправда.

– Тебе мало уничтожить живых – обязательно нужно добраться и до мертвых.

– Нет.

– Не спорь со мной, щенок. Вечер за вечером я вижу тебя на одном и том же месте у окна, пока ты роешься в старых книжках и бумажках. Думаешь, будто если найдешь болезнь в других, сам будешь здоров. Думаешь, будто если найдешь в других слабость, сам будешь силен. Что, почувствовал ты себя сильным, Даг, бросив цветы в старика?

– Нет, – прошептал я.

– Громче.

– Нет.

– Подними цветы, Даг.

Все смотрели на меня: Пирс, Аарон, Дензил, Сол и Джо с его старинными эротическими рисунками, на которые никто так и не взглянул. У дальней стены Джек в костюме для сафари подкрадывался к слепому Альберту. Белая трость прорезала воздух, но безрезультатно.

– Помогите, кто-нибудь. О, помогите! – воскликнул Альберт, в то время как Джек, опытный охотник, подбирался к его креслу.

И тут двадцать люстр снова мигнули, на мгновение все чуть потемнело. Словно негативная молния, превосходный аккомпанемент к привычному громыханию окон из-за ветра. Стрелок так и заливался лаем. Доберман умудрился распутать поводок на перевернутом кресле в стиле ар-нуво, наконец освободился и носился вокруг мебели, все расширяя круги.

– Успокойся, мальчик, – крикнул бегущему псу его хозяин Чак.

Стрелок все бегал и бегал, его лапы разъезжались на скользком полу. Когда доберман вылетел на ковер, когти впились в потертую ткань, и она треснула.

Я молился, чтобы Стрелок бросился на Хайрама и сбил его с ног.

Ко мне, мальчик.

Но Стрелок помчался между диванов. Мужчины расступались перед несущимся псом. Он перепрыгнул журнальный столик в направлении узкого прохода «Геологии, естествознания и наук о минералах» и был таков.

– Не наделай там бардак! – крикнул Чак вслед любимому доберману. Откуда ему было знать о плане Стрелка облегчиться за стопкой руководств по спектроскопии кристаллов?

Но погодите. Я только что начал раскладывать по полочкам ситуацию с лилиями и Хайрамом – наш маленький полупубличный скандал, на самом деле не такой уж маленький. В такие моменты (горькие моменты, – пожалуй, их можно назвать так) я вечно сбиваюсь с мысли и начинаю расписывать окружение и не имеющие большого значения проделки своих братьев и их омерзительных питомцев. Будто это кого-то волнует. Как я обнаружил, конфликт – вот что действительно интересно. Конфликт! Конфликт всегда трудно передать словами. Под «трудно» я, пожалуй, имею в виду «больно». Но еще я имею в виду и строгость. Технические аспекты описания настоящего конфликта устрашают. Во-первых, нужно заявить антагонистов. Здесь важно избежать удобных упрощений и подчеркнуть все неявные и неразрешимые проблемы личности и желания, благодаря которым наши жизни и потребности столь разнообразны и несхожи. По сути, человека трудно описать потому, что его трудно познать. Одно из печальных свойств самых тесных отношений – испарение близости как производная времени, трений и всех мелких недопониманий, что неизбежно происходят между людьми и год за годом приводят их к одним и тем же затертым выводам: разговор замолкает, дружба прекращается.

При всем при этом позвольте мне заявить, что мой брат Хайрам – невероятный козел. Просто тот еще мудак. Он находит твои самые слабые места, а потом изводит тебя, пока ты уже не готов практически на все, лишь бы спастись от его сухого хрипения и костлявых кулаков, сжимающих ходунки. Голос Хайрама еще и дрожит. Хайраму девяносто три, у него сбивчивое дыхание, голос естественным