Дар бесценный - Наталья Кончаловская

В Академии я иду успешно из наук и рисования и в октябре думаю перейти в следующий класс. Профессора одобряют мои работы. Если придется, так и Петру Ивановичу скажите об этом… Сейчас был в Академии на выставке картин. Столько превосходных картин, что я описать вам не могу… Я думаю на следующий год и сам что-нибудь выставить из своих работ. Напишите, мамаша, как вы живете, здоровы ли вы, Саша отдан ли в гимназию?.. Одним словом, обо всем, обо всем пишите.

Любящий вас сын Василий Суриков».

Вольнослушатель Академии! Посмотрели бы теперь мама и Саша на своего Васеньку, когда он рисует в огромном академическом зале, среди сотни таких же, как и он сам. Сейчас он в «головном» классе. Рисует только головы античных скульптур — Аполлона, Зевса, Афродиты и других греческих богов и богинь. В октябре он перейдет в «фигурный», там будет потруднее, придется рисовать античные статуи уже целиком. На смену ему придет «натурный» класс, где рисуют обнаженную натуру. Потом придет пора писать маслом и акварелью. Еще позднее примутся за пейзажи и портреты. А самая главная премудрость — композиции больших полотен, там уже добираешься до самых вершин искусства живописи. Кроме того, были еще классы скульптуры и архитектуры, изучались черчение и графика.

Успеваемость определялась по системе обратной нумерации: чем слабее работа, тем выше номер. В «головном» классе Суриков идет в первых номерах.

Что там ни говори, а в Академии при всей ее сухости и мертвой рутине знания даются ученикам на всю жизнь. И Суриков это хорошо понимает.

Чтобы жить поближе к Академии, Суриков вместе с товарищем по классу Владиславом Стаховским сняли две комнаты на Седьмой линии. В одной устроили спальню, а в другой, очень просторной, — мастерскую.

Отец Владислава, штабс-капитан Стаховский, служил на Кавказе. Вместе с ним жили мать и братишка — ровесник Саше Сурикову. Студентов тесно сблизила общность судьбы, тоска по родным. Они часами могли рассказывать друг другу о своем детстве, о родимых местах, о своих далеких семьях.

Комнаты они разукрасили коврами и рисунками собственной работы. Они понимали друг друга без слов, вместе ходили на лекции и в класс рисования, вместе проводили часы досуга. Оба любили музыку. Вася играл на гитаре, оба пели, а порой пускались в пляс от избытка молодости и сил.

В этом году зима была ранняя. В начале ноября выпал обильный снег. Возвращаясь из Академии, друзья увидели на проспекте тройку и решили прокатиться. По набережной доехали до Таврического дворца. Там вылезли на минутку полюбоваться прекрасным зрелищем. За чугунной решеткой шесть простых белых колонн держали легкий классический фронтон, а лад ним покоился купол, прорезанный высокими окнами, безо всяких украшений и наличников. Здание было прекрасно и значительно одними своими благородными пропорциями. Возле ограды стояла могучая ель. Ветви ее прогибались под тяжелыми снежными шапками. Снег был рыхлый и влажный, он скользил по засмоленным иглам, и когда снежный ком скатывался с ветки, она, словно вздохнув облегченно, расправлялась и долго еще покачивалась, радуясь освобождению. Суриков взглянул на качающуюся ветку и вспомнил тайгу, степь, сибирскую тройку со звонками. И так захотелось ему домой, что он сразу помрачнел и замолчал. Вспомнил друзей-красноярцев, вспомнил прелестную девушку, соседку Анюту Бабушкину, которая ему давно и тайно нравилась. Почему она никогда ничего ему не напишет? Обещала прислать свою карточку, да так и не собралась, только приветы через Прасковью Федоровну каждый раз шлет…

Он, насупившись, потребовал вдруг, чтобы кучер отвез их домой, на Седьмую линию. Владислав понял, что приятелю что-то не по себе. Расплатившись, они поднялись наверх. И Суриков тотчас сел за письмо. Он подробно описывал матери свое житье-бытье. Рассказал о новом товарище и, заканчивая, вдруг обрушился на брата Сашу:

«Отчего ты, Саша, мне и строчки не черкнешь? Разве забыл своего Васю? Не ленись, доставь мне удовольствие видеть твое письмо. Напишите, мамаша, какие новости есть в Красноярске? Берегите свое здоровье, милая мамаша. Не ходите в легких башмаках по морозу, а то я буду беспокоиться, вы ведь никогда не смотрите на себя. Пишите. Адрес мой: Петербург, на Васильевский остров, по 7-й линии, дом Шульца № 10/11, кв. № 12-й».

Задумавшись на минуту, он приписал:

«Мамаша, будьте добры, передайте Анне Дмитриевне Бабушкиной мою записку, если она придет к вам. В записке нет ничего дурного. Если не придет к вам, то иначе не отдавайте.

Любящий вас Василий Суриков».

Он написал скуповатое, короткое приветствие Анюте, в котором еще раз попросил прислать карточку. Потом все это вложил в конверт и запечатал его.

Стаховский тихонько сидел с книжкой на диване и ждал, пока Василий вызволится из своей тоски по родным. В соседней комнате, у хозяйки, часы густым басом прозвонили четыре. Василий взглянул на приятеля и, оценив его терпеливость, весело тряхнул непослушным чубом:

— Ну, пойдем, что ли, обедать?..

Академия

Это было время, когда профессорами Академии были главным образом немцы — Виллевальде, Нефф, Иордан, Вениг. Из русских профессоров были только Шамшин, Бруни да Чистяков, который уже несколько лет находился в Италии. Василий попал к нему лишь на четвертый год обучения. Каждый месяц в учебном году вел классы какой-нибудь из этих профессоров. И ни один из них, кроме Чистякова, не отдавал до конца молодому поколению ни своих знаний, ни мастерства, ни сердца.

Профессор Нефф настолько плохо говорил по-русски, что не всегда можно было понять, что лепечет этот холеный, самовлюбленный розовый старец.

Профессор Виллевальде, насквозь фальшивый чиновник, не считал нужным пускаться в обсуждение ученических работ, он только хвалил своих учеников, вежливо и равнодушно говоря им всем одно и то же.

Профессор Иордан был так стар, что почти ничего не видел и ободрял учеников одним словом: «Старайтесь!»

Профессора Вениг и Шамшин стояли на различных точках, зрения, и каждый хотел утвердить в классе свою. Шамшин требовал академической точности, сухости и четкости, а немец Вениг громко разглагольствовал о «сочности»; он говорил, что натура состоит из костей, мяса и крови и что надо, чтобы все это сочилось.

От столь разных требований у студентов был полный ералаш в голове. Но самым далеким от жизни был профессор Бруни. Он однажды советовал своему ученику Илье Репину для фона какой-то картины не писать пейзажа с натуры, а использовать уже написанный пейзаж, скопировав его у какого-нибудь знаменитого мастера. В самом деле, чего стараться, когда Никола Пуссен уже давным-давно нашел манеру писать пейзаж так, что его не переплюнешь! Точно так же он советовал, строя многофигурную композицию, нарезать из бумаги фигурок и расставлять их на нарисованном фоне. Это было чисто механическое занятие, рассчитанное на случайную удачу. Ни мышление, ни чувство ученика здесь не участвовали.