Северная звезда - Татьяна Недозор

– Но ведь главная наследница я! – воскликнула Мария, чувствуя, как сжимается сердце.

Визит к Шумилову стал первым, который она сделала, когда более-менее оправилась. Даже на могилу отца не поехала, тем более доктора предписывают не волноваться. Но как тут не волноваться?

– Ну что вам сказать, сударыня, – вновь произнес Шумилов. – В законодательстве Российской империи есть целый раздел, что занимается наследственными делами, и процессы, бывает, длятся годами… Законные дети, родившиеся в законном браке, являются наследниками первой очереди, но наследственные права их не являются безусловными. В вашем же случае… – Иван Иванович с вздохом поправил пенсне в золотой оправе. – Вы, конечно, могли бы оспорить завещание на основании того, что батюшка ваш был, так сказать, не совсем в здравом уме. Но дела такие долгие и кляузные. Доктора, свидетели… И доказать что-то будет трудно. Скажу откровенно, если бы я оказался в вашем положении, сударыня, я бы не взялся судиться. Ваш отец мог ошибаться по-человечески, но с точки зрения закона он был в своем праве.

Мария удрученно умолкла.

У Шумилова была репутация человека исключительно честного, который не опускается до того, чтобы лгать клиентам и запутывать их, дабы вытянуть гонорар; и если дело безнадежно, он сразу об этом предупреждал.

Придя домой, Мария заперлась в комнате и долго, тихо плакала…

Георгиевское кладбище с окрестными лугами издавна было местом гуляний питерского люда, который посещал погост на храмовые праздники и родительские субботы. По старинному обычаю, в престольный праздник Георгиевской церкви перед воротами кладбища окропляли святой водой домашний скот. Множество народа собиралось в день иконы Смоленской Божьей Матери[4], когда большой крестный ход шел через все кладбище от Петербургских до Чернавских ворот и далее, в деревню Исааковку.

По окончании обедни толпа торговцев, большей частью с лакомствами, раскидывала у кладбища свои палатки. Появлялись фокусники, бродячие музыканты, громадная толпа нищих и калек. Тут же на поле располагались со своими вожаками ручные медведи, и вожаки вызывали желающих за плату в двугривенный побороться с «мишенькой»; среди поминальщиков бродили цыганки в пестрых платьях, предлагая погадать.

Для многих мещан и жителей предместий посещение могилы являлось всего лишь поводом для прогулки на колесном пароходике по Неве. На могиле обычно сидели полчаса-час, а потом шли на большой луг, еще свободный от крестов и намогильных памятников, и здесь поминали «дорогих усопших»; на лугу собиралось до тысячи человек, и половина их пела, плясала, водила хороводы. К вечеру поминальщики, напившись, устраивали драки, и нередко бывало так, что с этого луга они попадали прямо на кладбище…

Сейчас через этот луг, не обращая внимания на редких прохожих, шла обычная девушка, каких в Санкт-Петербурге сотни тысяч. По виду – небогатая мещаночка. Черное старое платье и черная косынка на голове – явно еще носит траур. Дочь, а может, даже и вдова – смерть не щадит ни родства, ни возраста.

Она специально выбрала это платье, самое скромное из тех, что было в сундуках тети, ибо в месте, где все равны, приличествует скромность.

Даже в детстве Маша не отличалась особо глубокой верой. Все же сейчас не замшелый «осьмнадцатый» или семнадцатый век, а время керосиновых двигателей, воздушных и подводных кораблей, могучих пароходов, в считаные дни пересекающих океаны и электричества.

Отец её ходил в храмы лишь по большим праздникам, да и то, как ей все чаще с годами казалось, лишь по необходимости, потому как положение обязывало. Если же кто-то из его знакомых заводил разговоры о вере, он отмалчивался или отвечал короткой присказкой, что, мол, церковь не в бревнах, а в ребрах. Мама водила её в храм, но мама давно лежит в земле. А тетушка Христина Ивановна воспитывалась в вольнодумных шестидесятых.

Так что Маша даже на пасхальных каникулах, когда их, гимназисток, распускали на неделю, чтобы они могли говеть, исповедоваться и причащаться, выбирала для говения окраинные церкви. Тамошние священники не очень следили за тем, чтобы говеющие гимназистки посещали все великопостные службы. А на крайний случай можно было пожертвовать на храм рубль, и святые отцы вновь становились снисходительными.

Но все же грубый атеизм и материализм, каким щеголяли иные из её сверстниц, был ей чужд. Дарвиновская обезьяна, которой новый век заменил ветхого Адама, не слишком-то её вдохновляла. Она даже написала в альбоме своей подружки Насти Красиной, выведшей на первой странице знаменитые слова немецкого философа: «Бог умер. Ницше», игривый ернический ответ на сию мысль: «Ницше умер. Бог».

И вот теперь она шла мимо памятников упокоившимся тут, бормоча про себя слова молитвы. Воистину то, что она пережила, лишний раз подтверждало: «Все в руце Божьей». Взор её время от времени останавливался на памятниках и надгробиях. В этой части кладбища они были все больше старые, еще начала этого века, а то и конца прошлого. Колонны, саркофаги и плиты со старославянской вязью.

На мраморном саркофаге, стоящем на могиле бронзовых дел мастера купца Трасилова, родившегося в 1765 году от Рождества Христова и умершего в 1823-м, церковнославянской вязью было выведено простое и короткое: «Будь счастлив, пока ты живой…» Еще одна могила, молодой женщины, была украшена отдающим залихватским юмором напутствием: «Пока жива была, ты не ценил меня, мой милый. Как умерла, то, хоть цени, хоть не цени, мне все равно, мой милый…» Вот надгробная надпись профессора словесности Щербатова К. Н.: «Прохожий, ты идешь, а не лежишь, как я. Постой и отдохни на гробе у меня. Сорви былиночку и вспомни о судьбе. Я дома. Ты в гостях. Подумай о себе. Как ты, был жив и я. Умрешь и ты, как я…» Девице Елене Топоровой кто-то из родных оставил такие прощальные строки: «Наша жизнь без тебя словно полночь глухая в чужом и безвестном краю. О, спи, наша Аленушка, спи, дорогая, у Господа в светлом раю».

Тихий робкий протест потрясенного сознания пробивался сквозь слова эпитафии купцов Чердохловых: «Вот здесь холодная могила отца и мать сокрыла. Божий гроб ваш закидан землей, белый крест, водруженный над вами, освящен он сердечной мольбой, окроплен задушевной слезой. Пусть вы в могиле зарыты, пусть вы другими забыты, но на призыв мой, родные, вы, как бывало, живые, тихо встанете надо мной». А вот надпись на скромном памятнике Косте Роеву: «Покойся, дитя дорогое, только в смерти желанный покой, только в смерти ресницы густые не блеснут горячей слезой…» Памятник поставлен безутешными родителями. Как и этот: «Последний подарок дорогим детям Пете и Женечке Мельниковым. Спите, милые дети, крепким сном. Вечная память».