Современные писатели – детям (сборник) - Тимофей Веронин

– Гав, – сказал пес.

Кошка, которая была на самом деле сбежавшей из зоопарка тигрицей, удивилась.

«Никогда, – сказала про себя тигрица, – никогда и никто не отваживался сказать мне „гав!“. Какой храбрый пес!»

А пес подумал, что таких бесстрашных кошек нехорошо гонять. Трусливых еще можно, а вот бесстрашных нельзя.

И он вежливо проводил ее до станции метро, потому что большая полосатая кошка, которая была на самом деле тигрицей, собиралась уезжать домой на юг.

Пес снова пошел к доктору сказать, что такое лечение никуда не годится. А еще в надежде, что его угостят колбасой.

Только он не знал, что бабушка, которая кормила уток в парке, приходилась родной бабушкой его доктору. Она в это время как раз принесла ему бутерброды.

– Здравствуйте, – сказал пес.

– Какой вежливый пес этот твой пациент, Феденька!

Доктор даже забыл сказать «так-так». Он смутился, потому что все его звали Федор Федорович и только бабушка Феденькой.

– Вы, Мария Петровна, не мешайте мне лечить пациентов.

– А ты его, Феденька, неправильно лечишь. Ты его плохим вещам учишь: гонять котов и кусать бабушек.

– Так все здоровые псы делают! – воз мутился доктор Федор Федорович.

– Так делают невоспитанные псы. А этот пес умный и вежливый. Ты лучше пропиши ему полкило докторской колбасы в день съедать!

Федор Федорович поворчал немного, но написал в рецепте: «Колбаса докторская, 500 грамм, принимать каждый день». Потому что бабушек надо слушаться, они много прожили и знают все на свете, даже то, что грустные псы умеют разговаривать.

И тут пес сразу же пошел на поправку. Правда, он не бросил сочинять стихи и слушать песню дождя по ночам, но он стал профессором и даже получил докторскую степень.

А все потому, что он лечился колбасой не какой-нибудь, а докторской!

Тимофей Веронин

Из дома вышел человек

Ты, сынок, часто просишь меня рассказать что-нибудь из моего детства. Из моего такого далекого, почти совсем забытого детства. Думаешь, я помню это свое детство? Ох, сынок мой, коротка человеческая память! Дошкольного детства я вообще не помню, только какая-то скала у моря и плеск волн – мы ездили с родителями на море, когда мне было года три. А школьное детство – это только ряд тусклых утр, когда бредешь в школу, где серо, как в ведре уборщицы. А потом сиденье дома – а я ох как много сидел дома один. Или какое-то пустое гулянье с друзьями между плечистыми многоэтажками. Впрочем, один период в моем детстве был особым. Тогда-то и случилось со мной то, о чем непременно стоит тебе рассказать, только это слишком невероятная и странная история. Однако, пожалуй, лишь об этой истории я и вспоминаю, когда думаю о своем далеком, смутном и загадочном детстве, о том детстве, о котором просишь ты меня рассказать, мой мальчик.

Что же тогда случилось? Длилось все не больше полугода, а пожалуй, и меньше, так – несколько месяцев. Мама моя тогда много работала, писала диссертацию и почти всегда пропадала в библиотеке. Кроме того, она была корреспондентом в газете и время от времени уезжала на два-три дня в командировки. А папа мой должен был уехать по работе на целый год куда-то очень далеко, чуть ли не в другую страну. И к нам приехала тетя Лиза. Маленькая, худая, с короткой стрижкой. Она была папиной троюродной сестрой и жила в Ленинграде. Уж не знаю, что у нее случилось, – но почему-то в родном городе ей негде было жить, и папа позвал ее к нам быть чем-то вроде няни. Как я теперь понимаю, она была очень несчастным и необычным существом. Лет ей было пятьдесят или даже больше. Она в свое время была чем-то сильно напугана, и в ее глазах так и остался этот страх и еще упорство. Словно она с этим своим страхом упорно и постоянно боролась. Она много кашляла, очень любила стихи и часто их читала себе под нос. А еще у нее была старая, засаленная тетрадка, где меленьким крючковатым почерком было записано множество стихотворений поэтов, которых в те времена найти было очень трудно. Ведь многих авторов не публиковали. Она умела красиво рисовать тушью, а еще акварелью, но лучше всего мелками. Кроме того, она ужасно много ела каких-то редких, крохотных и ужасно вкусных карамелек, всегда пахла этими карамельками и чуть не каждый день давала мне их целую пригоршню (они были старые, со стертыми картинками на фантиках, тетя Лиза привезла их целый мешок из Ленинграда). Мой папа был борцом за здоровый образ жизни и считал сахар белым врагом человечества. Он в первый же день запретил тете Лизе давать мне эти карамельки, но она все равно старалась незаметно засунуть мне в карман с десяток конфет. Мама говорила, что тете Лизе пришлось пережить очень трудные времена, и от слишком тяжелой жизни она стала курить, а потом бросила, но ей все равно очень хотелось курить, и, чтобы не курить, она сосала карамельки. Я, конечно, не мог понять, почему от тяжелой жизни курят и почему карамельки помогают, но, конечно, быстро полюбил тетю Лизу и с ее кашлем, и стихами, и смехом, и какой-то энергичной смелостью, и с этим вот карамельками. Из всех стихов, которые часто декламировала тетя Лиза, когда расхаживала по комнате, вернувшись с балкона, где любила подолгу стоять, смотреть на город и сосать свои конфетки, мне больше всего запомнилось стихотворение:

Из дома вышел человекС дубинкой и мешкомИ в дальний путь,И в дальний путьОтправился пешком.

Дальше там говорилось о том, что он шел и шел, а потом попал в темный лес и пропал. А заканчивались стихи такими словами:

Но если как-нибудь егоСлучится встретить вам,Тогда скорей,Тогда скорей,Скорей скажите нам.

Тетя Лиза как-то очень весело и бодро прочитывала это стихотвореньице, но почему-то на последних строках голос ее всегда вздрагивал и глаза наполнялись слезами.

– А что же – кто-нибудь нашел этого человека? – спрашивал я.

– Еще нет, – отвечала тетя Лиза.

– А кому надо сказать, если найдешь?

– Нам. – И тетя Лиза усаживалась на диванчик и тянула меня за руку, заставляя сесть с ней рядом.

– Кому нам? – конечно спрашивал я.

– Мне, а я передам поэту, который это написал, – отвечала тетя Лиза.

– А что это за поэт?

– Хармс, – отвечала тетя Лиза.

– Хармс, – смеялся я, – смешное имя, Хармс.

– Да, он был смешной, – говорила тетя Лиза, – но и грустный, – прибавляла она, помолчав.

– Был? Он что, умер? – спрашивал я.

– Умер, но я ему все равно передам, ему это очень важно.

– Не понимаю, – пугался я, – ведь если человек умер, его уже нет.

– Не говори так, Сережа. – И тетя Лиза шлепала меня по носу сложенной бумагой. – Люди никуда не исчезают. Они после смерти живут, только по-другому.

– Нет, не живут, – спорил я.

– Живут, дурачок, – говорила тетя Лиза и шла на балкон, чтобы опять смотреть на город и сосать карамельки, а потом кашлять и расхаживать по комнате, бормоча то ли стихи, то ли еще что-то.

А я все сидел на диване и думал о человеке, который ушел с дубинкой и мешком из дома и зачем-то пошел в темный лес и пропал. Мне было жалко его и жалко этого смешного Хармса, который от того и был не только смешной, но и грустный, что этот человек ушел и пропал. И еще Хармс грустный, потому что умер, умер, но не исчез. Где-то есть. И просит, чтоб ему этого человека отыскали, который ушел. Наверное, он друг его, ему без него грустно, и даже то, что он умер, этот Хармс, все равно не помогло ему избавиться от грусти по своему другу. Мне это было знакомо. Ведь у меня был хороший друг на даче, ох и здорово мы с ним играли в солдатиков и в летчиков, каждое утро друг к другу бежали. А в предыдущем году, когда в начале лета я к забору того домика, где жил мой друг, подошел, то там какая-то девчонка с косичками качалась на качелях и толстый дядя пил что-то из бутылки за летним уличным столиком. Оказалось, мама моего друга не смогла снять домик на это лето. И они не приехали. Вот уж я скучал тогда! Вот и Хармс скучает, ушел друг этот, ушел, да еще в темный лес. А взял-то с собой всего ничего – мешок и дубинку. А что в мешке? Буханка хлеба, документы, соленое мясо да еще свитер – теплый толстый свитер из собачьей шерсти. Ведь ушел-то он зимой, но в оттепель. Было около нуля, и птички по-весеннему стали уже чирикать, но впереди еще было ползимы, и он знал, что будут морозы, и непременно взял этот свой любимый толстый свитер. А еще там у него была книжка, маленькая, старенькая и очень зачитанная. Такая, как и у тети Лизы, – у нее кроме тетрадки со стихами была еще эта книжечка. Она ее часто, быстро бормоча, читала, читала, когда никого не было. Я только видел случайно, когда вбегал без спросу в ее крошечную комнатушку рядом с кухней. Раньше это была кладовка, заваленная старыми велосипедами, ящиками с журналами и шубами. Но к ее приезду всю эту рухлядь свезли на дачу, и крошечная кладовка оказалась вполне пригодной для жилья комнатой.