Семейное счастье (СИ) - Фигг Арабелла

Лотта похолодела, разом забыв про пирожки.

— Это Анна, мерзавка? — обмирая спросила она.

— Да вас там все любили без памяти, — усмехнулась Голд. — Единственное доброе слово я о вас слышала — «отчаянная хуже всякого парня». Больше ничего хорошего ни один не сказал. То-то у вас на ауре дерьма столько, словно вы в старом чулане шарились: пыль, труха, клочья грязной паутины, высохшие мухи… Я сразу сказала вашему супругу, что по контракту почищу, конечно, но это бесполезно. Вам девочки тут же заново мелких сглазов понавешают. Без всякой задней мысли, зато от всей души.

Она съела последний пирожок, допила настой и шумно выдохнула, с довольным видом откидываясь на спинку кресла.

— Мне вот интересно, сира, — сказала Голд, пока потрясённая Лотта подбирала слова для достойного ответа, — если бы вы сумели сбежать, как бы вы здесь выживали-то, с вашим гонором и без гроша за душой? Отец бы из семьи выгнал, к гадалке не ходи. Хорошо ещё, если бы просто потребовал браслеты вернуть, а не сдал страже как воровку. Жить негде и не на что, делать ничего не умеете и не хотите, весной ребёнок бы родился, нежеланный и никому не нужный — куда его? В монастырскую корзину?

— С чего это вы взяли, что ничего не умею? — оскорбилась Лотта.

— Немножко шить и немножко вышивать? Здесь настоящих швей хватает, деревенские девочки никому не нужны. Разве на что на самую чёрную работу — мешки шить, чехлы для тюфяков… Да не на дому, а в мастерской. Что, пошли бы к той же Лукреции овечью шерсть для тёплых прокладок простёгивать? Руки в овечьем выпоте, пальцы иглой исколоты до крови, шея онемела, спина уже не разгибается, глаза устали… Да ещё и товарки бойкие, языкастые, будут вас высмеивать, а госпожа Лукреция на руку скорая, если работу испортите — мигом оплеуху схлопочете. Или как вы себе представляли любовь в шалаше? Сесть в грязной тёмной комнатке, взяться за руки и любоваться друг на друга? А кушать что? А за комнату, даже грязную и тесную, платить? Это Адриану можно в отделении гильдии жить, вас туда дальше холла никто не пустит. Или он бы вам с тамошнего стола горбушки таскал, благо хлеб там никто не считает? Не таскал бы, не надейтесь. Парень не из тех, кто привык о ком-то заботиться. Он сыт, а вы как знаете.

Голд лениво потянулась, увидела оставленную Лоттой ещё до отъезда старшего Вебера книгу: бойкая девица в книжной лавке, узнав, что Лотте нравятся сочинения Мунхарт, всучила ей «на пробу» какую-то Оливию Мелиссу. Лотте книга не понравилась, — там было про красавицу-воровку, завлекавшую мужчин и грабившую их, — но Голд сказала:

— О, новый роман про Сойку. Такая глупость, что просто прелесть. Пойду поваляюсь с книжкой, авось ещё усну. В общем, сира, дрова есть, пирожки есть, а там и Пол проснётся. Не скучайте.

И ушла, оставив Лотту одну. Не то чтобы той нравилось общество наглой ведьмы, но хоть кто-то был, с кем можно поговорить. Хотя… разговаривать с этой тварью? Столько гадостей наговорить просто между делом, даже не стараясь оскорбить намеренно — это же надо уметь. Ведьма и есть ведьма, хоть какой малефикаршей зовётся. А камин, между прочим, от свечки разжигала, хотя магам вроде бы полагается только пальцами щёлкнуть. Может, не так уж она и сильна, пугает больше?

Но тут же вспомнился дом, в который Лотта и войти бы побоялась, а Голд даже в подвал слазала. И вообще… убить её даже Ночные не взялись, а про Ночных даже Лотта слышала. А двадцать три поколения малефикаров — маги тоже свои колена считают, что ли? Это получается, что Голды всего на сто лет моложе баронов Медных Холмов? Чушь, конечно — где какие-то злые колдуны, а где владетели Медных Холмов, но всё равно неприятно. Эта ведьма, наверное, ещё и отца для своих детей будет выбирать, как жеребца на племя, чтобы дочь такой же злобной тварью была. Ведьмы вообще любить, наверное, не умеют — зачем им? И когда? Работы же много: кого проклясть, кого наоборот.

Дрова догорали, пришлось встать и осторожно, чтобы не испачкаться, покидать в камин остававшиеся в корзине. От нечего делать Лотта взяла ещё пирожок. Никакой тошноты ни утром, ни под вечер у неё не было, но матушка, как и целитель, только головой на это покачала. Почему-то она была уверена, что это плохо. Лотта пока что не чувствовала ничего особенного, разве что лёгкое неудобство от непривычного, хоть и совсем небольшого ещё живота. Интересно, кто у неё родится? Лучше бы мальчик, конечно. Называть его Адрианом она, понятно, не станет, предатель такого не заслужил, но лет в пятнадцать обязательно потребует клятвы у алтаря и под неё расскажет, кто был его настоящим отцом. Что бы там Вебер ни говорил об этом, а сын сиры Шарлотты из Паучь… нет, из Певуньиной Старицы!.. должен знать, что его зачал не отъевшийся ткач, а настоящий рыцарь в девятом поколении. И конечно, он пойдёт на королевскую службу. В новеньких дорогих доспехах, с гномской работы мечом и щитом, на породистом коне и в сопровождении оруженосца, снаряженного и вооруженного лишь самую малость похуже самого’ сеньора.

И конечно, Вебера после рождения первенца она к себе вообще не подпустит. Если ему нужны наследники для его мастерских, пускай сам их заводит. Вон пусть мелкому паршивцу Рутгеру дела передаёт, они же с любовником души в нём не чают! Эрлан, наверное, вообще на него дом перепишет, раз дочь его видеть не хочет, даже к Солнцевороту письмеца в две строчки не прислала.

А о том, чтобы переименовать владение, сообразила она, надо поговорить с отцом. Он же получит аудиенцию у графа — пусть заодно попросит разрешения звать Паучий Распадок снова Певуньиной Старицей. Неужели граф откажет в такой ерунде барону Медных Холмов?

Так под сладкие мечты о своём имении и о сыне, который на королевской службе обязательно прославится сам и прославит свою мать, она и задремала в кресле, пригревшись у камина.

========== Немного о благотворительности ==========

— Одни глупости у вас с матерью на уме, — отмахнулся отец от её просьбы. — Я собираюсь вести с графом действительно важный разговор и не собираюсь лезть к нему с просьбами, которые может решить любой секретарь.

— Но Вебер не даст мне денег на новое название, — пожаловалась Лотта.

— А я ему уже говорил, что тебе совершенно не нужны деньги, — отрезал отец. — Цены ты им не знаешь и обращаться с ними не умеешь. Выдают тебе горсть мелочи на храмовую чашу — и хватит с тебя.

— Но, — Лотта попыталась зайти с другой стороны, — вам же самому должно быть неприятно, что ваша дочь — Шарлотта из Паучьего Распадка! А могла бы зваться гораздо красивее.

— Хватит! — отец хлопнул ладонью по столу, и Лотта поспешно умолкла. — Твой консорт уже подкинул мне головной боли, хоть я ему и благодарен за собранные сведения. Не лезь ко мне с разной ерундой, добром прошу.

Добром… Добро у отца значило, что наказывать он не станет, только и всего. Впрочем, он теперь и не может: Лотта оставалась его дочерью, но главой семьи отец для неё больше не был. Главой своей семьи теперь была она. Ещё бы хоть кто-то считал так же, а то даже наёмница хамит в глаза.

Родители оставались в Излучине уже вторую неделю — отец ждал аудиенции, матушка вместе с Лоттой навещала родственников. Она пыталась брать с собой и Норберта, но тот правдами и неправдами уклонялся от такой чести.

— Но как ты думаешь потом заводить связи в городе, если не желаешь знать родню? — укоряла его матушка.

— Вот уж связи! — фыркал он в ответ. — Поеденные молью старухи, которые в гости нас зовут ради сестрицыной корзинки с вином и снедью! Матушка, на кого они могут повлиять и с кем познакомить? С таким же старым, никому не нужным хламом? Я уж лучше с Адрианом посижу в корчме и с его друзьями поболтаю.

— С этими грубыми, неотёсанными пьяницами? — сердилась она. — О чём с ними можно вообще разговаривать?

— Где они были, какие контракты выполняли и вообще…

Такие разговоры повторялись из раза в раз, и матушка наконец не выдержала: