Первая жертва - Бен Элтон

— Значит, этот Хопкинс был арестован, а затем просто исчез? И его обвинили в убийстве, которого, по утверждениям военных, даже не было? — говорил Рамсей Макдональд, бывший руководитель лейбористской партии и непреклонный противник войны.

— Кажется, именно так оно и было, — ответила Беатриса Уэбб. — В замке, где находились на лечении Аберкромби и Хопкинс, произошло нечто ужасное. Теперь пресса провозглашает Аберкромби павшим в бою героем, а военные обвиняют в убийстве Хопкинса.

— Откуда нам это известно? — поинтересовался Артур Хендерсон, сменивший Макдональда на посту лидера лейбористов. — Меня очень настораживает тенденция некоторых товарищей повсюду видеть заговор. Возможно, военные говорят правду.

— Ха! — хмыкнул Макдональд.

— Хопкинс не был обычным солдатом, — продолжила Беатриса Уэбб. — Он был коммунистом, имел связи в левых кругах. Его товарищ, некто рядовой Маккрун, написал в профсоюз Хопкинса, и его сообщение было переадресовано мне. Я сделала все возможные запросы и выяснила только два факта: Аберкромби мертв, а Хопкинс исчез. Он не числится среди убитых, пропавших без вести или дезертиров, но и в батальоне его нет. Я могу предположить только, что он у военных.

— Ложь и обман! — заявил Макдональд. — Вот что я вам скажу: парня прищучили за то, что он коммунист, за то, что высказывался против войны. Правительство совершает те же ошибки, что и русский царь, и в результате пожнет ту же бурю.

Хендерсон поморщился, потому что фраза Макдональда показалась ему топорной.

— Я призываю к осторожности, — настаивал лидер лейбористов. — Общественность обожала Алана Аберкромби. Подумайте, какой будет нанесен удар по лейбористскому движению, если мы объявим, что он вовсе не пал в бою, а мы поддерживаем коммуниста, который, возможно, действительно его убил.

— Ну разумеется, ты призываешь к осторожности, Артур! — злобно отозвался Макдональд. — Ты ведь не хочешь огорчать своих старых хозяев, верно?

До недавнего момента Хендерсон представлял лейбористов в коалиции кабинета Ллойда Джорджа. Многие считали, что он слишком уж сдружился с теми, с кем следует держать ухо востро.

— Ты и сам не лучше либералов, — продолжил Макдональд. — Я не удивлюсь, если ты к ним совсем переметнешься.

— Да перестань ты, Рамсей, — ответил Хендерсон. — Меня тошнит от твоих дурацких насмешек. Если бы я не призывал кабинет к политике сдержанного влияния, в прошлом году у реки Клайд все было бы намного хуже и…

— Артур, шотландских забастовщиков не нужно защищать, их нужно представлять!

— Я тебе не собрание докеров в Глазго, Рамсей, — ответил Хендерсон, — поэтому, пожалуйста, не говори со мной таким тоном.

Спорщики начали раздраженно тыкать друг в друга пальцами, и чашки с чаем у них на коленях тревожно задребезжали.

— Тихо, тихо, тихо! — вмешался Сидни Уэбб. — Да что это с вами. Мне что, водой вас окатить?

— Еще чаю, Артур? — примирительно предложила Беатриса Уэбб. — Может, еще лепешку, Рамсей? Масла как раз на одну осталось.

Гневно сверкая глазами, шотландец резко схватил лепешку и откусил сразу половину, словно это была не лепешка, а голова его коллеги-социалиста, которую он откусил бы с не меньшим удовольствием.

— Не будем уходить от темы, — сказал Сидни Уэбб. — У нас, социалистов, это в крови: стоит нам встретиться, мы тут же пытаемся решить все проблемы на свете, а с таким подходом можно вообще ничего не добиться.

— У всех проблем в мире корень один, — проворчал Макдональд.

— Рамсей, прошу тебя. Давайте сойдемся на том, что мы все против произвола капитализма.

— Не будем забывать о том, зачем мы здесь собрались, — спокойно, но в то же время предельно твердо сказала Беатриса Уэбб, — а именно: случилось что-то очень странное, и власти нам лгут. Возможно, нам стоит поддержать тайные планы правительства, а возможно, и нет. Однако, прежде чем принять решение, необходимо узнать правду. Мы должны заявить, что, если военные не объяснят своего поведения, мы обнародуем имеющуюся у нас информацию. Если Британия борется за справедливость, то справедливость должна распространяться на всех в равной степени, даже на коммунистов.

И на некоторое время в знаменитой гостиной случилось нечто непривычное. Здесь воцарилось согласие. Злое, раздраженное и неохотное, но все же согласие.

20

Линия жизни

Кингсли пролежал в больничной палате еще неделю, под присмотром все того же санитара-ирландца, воспринимавшего своего пациента как посланный с небес дар, позволяющий ему утолять свою страсть к морфию.

— О, у него по-прежнему ужасные боли, сэр, — объяснял санитар под громкие стоны Кингсли каждый раз, когда врач заглядывал в палату. — Ребра переломаны, боль нестерпимая.

— Морфий, — неизменно говорил врач, — и не забудь все записывать в журнал.

На самом деле Кингсли уже почти полностью поправился, но врач продолжал верить в его обман, и санитар получал свой наркотик. Кингсли лежал наедине со своими мрачными мыслями. Он отлично понимал, что даже с таким плохим лекарем он не сможет притворяться целую вечность.

На исходе второй недели Кингсли очнулся от тревожного сна, в котором, как обычно, видел Агнес и своего сына, и обнаружил, что его осматривает незнакомый санитар, а вовсе не его друг-наркоман. Этот был серьезный мужчина со спокойным голосом, который очень профессионально ощупывал грудную клетку Кингсли.

— Никакого перелома, — сказал он, — просто сильные ссадины, которые отлично заживают.

— Я знаю, — ответил Кингсли, — но я решил, что с доктором лучше не спорить. Надеюсь, вы не считаете своим долгом заносить эти наблюдения в журнал?

— Насчет этого не волнуйтесь, инспектор.

— Как вас зовут?

— Здесь это не имеет значения. У нас у всех здесь номера. Кроме вас, конечно, — ваше имя знают и ненавидят абсолютно все.

— Да, боюсь, это действительно так, и меня здесь ждет смерть.

— Совершенно очевидно, что старшему надзирателю только этого и нужно, и поэтому выслушайте меня внимательно.

Кингсли сосредоточился. Что-то в поведении этого человека внушало ему надежду. Перед тем как продолжить, санитар убедился, что за дверью никого нет.

— Инспектор Кингсли, давайте говорить начистоту: вам вынесли смертный приговор. В этом здании находятся человек двадцать, поклявшихся вас убить. Эта тема открыто обсуждается, и кое-кто подрался, пытаясь определить, кому выпадет удовольствие прикончить вас. Заключенные делают ставки на то, сколько вам осталось жить, и жестокая правда заключается в том, что никто, даже самые щедрые, не дают вам больше месяца. А большинство — даже больше недели. Вам нужно бежать.

— А, да. Это решит все проблемы, верно? Увы, боюсь, сбежать мне никак не удастся.

— Не все двери в этой тюрьме бывают заперты.

— Что вы хотите сказать?

— Сегодня дверь в эту комнату и дверь в конце коридора будут открыты.

— Вы сделаете это для меня?

— Двери будут открыты. Это единственное, что я могу сказать.

— Вас обвинят в пособничестве побегу.

— Не обвинят. Двери будут заперты, когда я уйду, и этот факт будет надлежащим образом занесен в журнал, но сегодня вечером они снова откроются. Это все, что вам нужно знать.

— Почему вы мне помогаете?

— Сегодня вечером двери будут открыты, — повторил санитар. — После этого действуйте по своему усмотрению.

С этими словами он ушел, а Кингсли остаток дня нервничал и готовился к предстоящему побегу. Когда наступила ночь, он стиснул зубы и, спустив ноги с лавки, встал. На прошлой неделе он пытался поделать гимнастику и вполне мог ходить, но побег из тюрьмы вряд ли был ему под силу. Однако выбора у него не было. Судьба выдала ему единственную карту, и сегодня он должен с нее пойти. Кто бы ни был его таинственный помощник, Кингсли сомневался, что он сможет снова и снова отпирать для него двери. Пошатываясь, он подошел к двери и открыл ее. И сразу же оказался в самом, если так можно выразиться, сердце тюремной больницы, хотя потребовалось бы серьезно напрячь воображение, чтобы назвать сердцем этот каменный каземат.

В комнате, куда попал Кингсли, было еще две двери. На первой была табличка с именами нескольких пациентов. Она была крепко заперта, но сквозь зарешеченное окошко в стальной панели Кингсли услышал стоны и плач больных. В воздухе витал тяжелый, сладковатый запах, который был хорошо знаком инспектору по лондонским трущобам, где травмы были привычным делом, а лекарства, к сожалению, редкостью. Это был запах гангрены, и Кингсли понял, что либо у одного из несчастных за запертой дверью отнимут конечность, либо смертельная зараза отравит всю его кровь. А поскольку медицинскую помощь здесь можно было ожидать только от халатного эскулапа с его «инструкцией», Кингсли сомневался, что этот заключенный протянет еще пару ночей.