С жизнью наедине - Кристин Ханна

– Я дойду до универмага и вызову по рации родителей.

– Хорошо, – согласилась миссис Роудс, явно не заподозрив обмана.

Лени выскользнула из класса, закрыла дверь, вышла на улицу, юркнула в кусты и стала ждать.

Полчаса спустя из школы вышел ухмыляющийся Мэтью.

– И что мы будем делать? – спросила Лени.

Да и чем тут заняться? Ни телевизора, ни кино, даже асфальта нет, так что на велике не покатаешься, ни придорожных кафешек с молочными коктейлями, ни роллердромов, ни детских площадок.

Мэтью взял Лени за руку и повел к заляпанному грязью мотоциклу-вездеходу:

– Садись.

Мэтью перекинул ногу через черное кожаное сиденье. Лени испугалась, но виду не подала – не хотела, чтобы Мэтью счел ее трусихой. Она уселась позади него и неуклюже обхватила его за пояс.

Мэтью повернул ручку газа, и они сорвались с места, вздымая клубы пыли. Двигатель пронзительно завывал, из-под широких колес разлетались камни. Мэтью проехал через городок, с грохотом миновал мост и выкатил на проселок. Сразу за аэродромом свернул в лес, с ревом перебрался через канаву и выехал на тропу, которую Лени заметила, только оказавшись на ней.

Они поднимались по склону холма среди густых зарослей и наконец очутились на плато. Лени разглядела внизу изгиб врезавшегося в сушу синего моря. Волны накатывали на берег. Мэтью сбросил скорость и ловко рулил по ухабам. Тропа кончилась. Лени так трясло, что она со всей силы вцепилась в Мэтью.

Наконец он остановил вездеход и заглушил двигатель.

В тот же миг их окутала тишина, которую нарушал лишь плеск волн о черные гранитные скалы. Мэтью порылся в сумке и выудил бинокль.

– Пошли.

Он шел впереди, уверенно ступая по неровной каменистой земле. Лени дважды оступилась и чуть не упала, но Мэтью двигался ловко, как горный козлик.

Он вывел ее на поляну, которая возвышалась над морем, точно сложенная горстью ладонь. Под деревьями стояли два самодельных деревянных стула. Мэтью плюхнулся на стул и знаком предложил Лени сесть.

Лени бросила рюкзак на траву и села. Мэтью разглядывал деревья в бинокль.

– Вот они. – Он протянул Лени бинокль и указал на деревья: – Люси и Рики. Их так мама назвала.

Лени поднесла бинокль к глазам и медленно оглядела окрестности. Сперва она видела только деревья, деревья, еще деревья, как вдруг в листве мелькнуло что-то белое.

Лени перевела бинокль чуть левее.

Высоко на дереве в гнезде размером с ванну сидела пара белоголовых орланов. Самка кормила трех орлят. Они толкали друг друга, раскачивались из стороны в сторону, тянули клювы к пище, которую отрыгнула мать. За шумом прибоя Лени расслышала, как орлята пищат и клекочут.

– Ух ты!.. – протянула она. Лени так и подмывало вытащить из рюкзака громоздкий «поляроид», который она всегда таскала с собой, но орлята сидели слишком далеко, так что снимок не получился бы.

– Сколько себя помню, они прилетают откладывать яйца. Мама впервые привела меня сюда еще ребенком. Видела бы ты, как они вили гнездо. Закачаешься. Кстати, эти птицы образуют пару на всю жизнь. Даже не знаю, что будет делать Рики, если с Люси что-то случится. Мама говорит, их гнездо весит почти тонну. Я всю жизнь наблюдаю, как орлята вылетают из гнезда.

– Ух ты, – повторила Лени и улыбнулась, когда один из орлят захлопал крыльями и попытался забраться на братьев.

– Мы давно сюда не приходили.

Мэтью так это произнес, что Лени опустила бинокль и посмотрела на друга:

– Вы с мамой?

Мэтью кивнул.

– С тех пор как они с папой расстались, все не то. Может, потому, что моя сестра Алиеска уехала в Фэрбанкс, учиться в колледже. Я по ней скучаю.

– Вы, наверно, очень друг друга любите.

– Ага. Она классная. Тебе бы понравилась. Вбила себе в голову, что хочет жить в городе, но надолго ее не хватит. Вернется, никуда не денется. Папа твердит, что мы оба должны закончить колледж, чтобы решить, кем стать. Достал уже, если честно. Я и без колледжа знаю, кем хочу быть.

– Серьезно?

– А то. Я хочу стать летчиком. Как мой дядя Вент. Люблю летать. Но папа говорит, что этого мало. Надо учить физику и прочую фигню.

Лени его понимала. Они с Мэтью еще дети, никто их не спрашивает, что они думают, и ничего не объясняет. Барахтайся как хочешь, живи в мире, который тебе подарили, пусть вокруг по большей части творится какая-то чепуха и непонятно ни черта, кроме того, что твой номер последний.

Лени откинулась на занозистую спинку стула. Мэтью рассказал ей о себе, поделился сокровенным. Откровенность за откровенность: ведь они же друзья. Лени сглотнула и пробормотала:

– Везет, папа тебе добра желает. А мой… после войны не в себе.

– В смысле?

Лени пожала плечами. Она не знала, как ответить, чтобы не сболтнуть лишнего.

– Ну, ночами на него находит, кошмары снятся, и в плохую погоду психует. Иногда. Но, с тех пор как мы сюда переехали, кошмары прекратились. Так что вроде стало получше.

– Кто его знает. Зимой же тут все время ночь. У народа от темноты крыша едет, начинают орать, стрелять по домашним животным, по друзьям.

У Лени свело живот. О зиме она как-то не подумала. Ведь если сейчас все время светло, значит, зимой будет все время темно. О зимнем мраке Лени даже думать не хотелось.

– Чего ты боишься? – спросила она у Мэтью.

– Что мама от нас уйдет. Ну то есть она выстроила дом на участке, да и они с папой все еще по-своему любят друг друга, но это уже не то. Однажды она пришла домой и сообщила, что разлюбила папу и теперь любит этого козла Кэла. – Мэтью повернулся к Лени: – Разве можно вот так вот взять и разлюбить? Вот что страшно.

– Ага.

– Жаль, что скоро каникулы, – добавил Мэтью.

– И мне жаль. Еще три дня – и все. А тогда…

Как только кончатся занятия, Лени придется день-деньской хлопотать по дому, и Мэтью тоже. Едва ли им удастся увидеться.

В последний учебный день Лени и Мэтью пообещали друг другу, что непременно встретятся до сентября, когда начнутся занятия, и не раз, но оба знали правду. Они еще дети, а значит, не могут распоряжаться ни собой, ни своим расписанием. У Лени сердце щемило от одиночества, когда она попрощалась с Мэтью и пошла к автобусу, ждавшему на обочине.

– Что-то ты совсем загрустила, – заметила сидевшая за рулем мама.

Лени уселась рядом с ней. Что толку жаловаться на то, чего не можешь изменить? Было три часа. До заката еще море времени, несколько часов домашних работ.

Когда приехали домой, мама сказала:

– У меня идея. Сходи возьми шерстяное одеяло и шоколадку. Я буду ждать тебя на берегу.

– Что мы будем делать?

– Ничего.

– Как это? Папа не разрешит.

– Так его же нет, – улыбнулась мама.

Лени не теряла ни секунды. Забежала в дом, пока мама не передумала, взяла на кухне плитку шоколада «Хёршис» и одеяло со спинки дивана. Одеяло накинула на плечи, как пончо, по шаткой лестнице спустилась к серому завитку гальки, испещренной каплями воды, – их собственному пляжу. Слева заманчиво темнели пещеры, которые за много веков выбили волны.

Мама стояла в высокой траве и курила. Лени подумала, что детство для нее всегда будет пахнуть морем, табачным дымом и мамиными духами с ароматом роз.

Лени расстелила на неровной земле одеяло, они с мамой уселись, вытянули ноги, скрестив лодыжки, и привалились друг к другу. Перед ними катились бесконечные синие волны, омывали берег, шуршали галькой. Чуть поодаль от берега плавала на спине выдра, пытаясь открыть черными коготками ракушку.

– А где папа?

– Уехал с Чокнутым Эрлом на рыбалку. Ну и заодно хочет попросить у него взаймы, а то у нас туго с деньгами. У меня еще кое-что осталось из того, что дала мать, но эти деньги я трачу в основном на кассеты для твоего «поляроида» и сигареты. – Мама мягко улыбнулась Лени.

– Зря папа водится с этим Чокнутым Эрлом, – сказала Лени.

Улыбка сбежала с маминого лица.

– Понимаю, о чем ты.

– Впрочем, ему здесь нравится, – добавила Лени, стараясь не вспоминать разговор с Мэтью о долгой холодной зиме и о мраке, от которого дуреют.

– Жаль, что ты не помнишь, каким он был до Вьетнама.

– Ага. – Лени слышала массу историй о том времени и очень их любила. А мама любила рассказывать о том, как они жили раньше, в самом начале. Как старую добрую сказку.

Мама забеременела в шестнадцать.

Шестнадцать.

Лени в сентябре исполнится четырнадцать. Как ни странно, раньше она об этом как-то не думала. Нет, она, конечно, знала, сколько маме лет, но как-то не сопоставляла цифры. Шестнадцать.

– Ты была всего на два года старше меня, когда забеременела, – сказала Лени.

Мама вздохнула:

– Я училась в одиннадцатом классе.[36] Господи. Чего уж тут удивляться, что родителей едва удар не хватил. – Мама скривила губы в прелестной улыбке. – Им меня было не понять, не те они люди. Им не нравилось, как я одеваюсь, какую музыку слушаю, а я терпеть не могла их правила. В шестнадцать мне казалось, что я сама все знаю. Так им и сказала. Они отправили меня в католическую школу для девочек. Там считалось бунтом, если ты заворачивала пояс юбки, чтобы чуть-чуть приподнять подол, на дюйм обнажив колено. Нас учили, как преклонять колени, молиться и удачно выйти замуж.